А хор подтягивает, покрывая тенорок:

И опять тенорок:

А хор покрывает:

На корме словно торжественное заседание. Народу сбилось — не продернешься. Что там такое? Спорят об антихристе. С трудом пробираюсь в круг: сидит на свернутом канате благообразный старик апостольского вида с кожаной сумкой за плечами и с самодельным узорным посохом в руке и жарко спорит с какой-то чуйкой[178]. Чуйка утверждает, что антихрист ни кто иной, как Вильгельм[179], император германский, а старик апостольского вида сердится:

— Ничаво ты в этом не смыслишь! Единожды антихрист был уже рожден, но его еще во чреве материнском прикончили и тем спаслись, и родится он вторично, и опять его узнают и вовремя погубят, а потом родится он в третий раз, и тогда — кончено!..

Тихо спрашиваю соседа-мужика, что это за проповедник:

— Кто его знает? С Черемшанских скитов никак. Про них сказывал… Знающий!

Действительно — «знающий»: говорит про антихриста так положительно и убежденно, словно пред ним раскрыты все судьбы мира. Всех слушателей покорил своей положительностью, только чуйка упирается, посмеивается и острит, поплевывая шелухою подсолнечных семечек:

— Тебе, старик, лучше знать. Ты, как видимо, знаком с ним, с антихристом, — острит чуйка, но сочувствия в серой толпе не находит. Никто не смеется, все покорены суровостью и серьезностью старика с посохом. Старик грозит пальцем и строго говорит:

— В нас самих он рождается, раб Божий. В кажнем человеке зло копится, и потому все мы пути рождения антихристу приуготовляем. Ты, может, больше всех этому делу помогаешь, а потому смеяться нечему. Молод ты, а на язык куда лют.

— Позвольте вам заметить: когда именно впервые родился он, антихрист? И от кого именно рожден? Как известно из священных книг, он должен родиться от блудницы…

Старик обернулся к правому нагорному берегу Волги, широко повел рукой и сказал:

— Вот эти горы — называются они «Девьи горы», — как раз ты и плывешь теперь мимо тех поганых мест, где был зарожден впервые антихрист.

Все слушатели с любопытством и страхом воззрились на высокую гряду диких гор, ровными скосами круто ниспадающих к реке. Серые, мрачные, голые, без всякой растительности склоны этих гор всем казались зловещими, таящими в себе великое зло мира… В толпе послышался вздох. Бабенка, стоявшая со скрещенными под грудями руками, прошептала: «О, Господи, прости нам, окаянным!» — и лишь чуйка осталась бесчувственной:

— А ну вас с эфтими глупостями! Неохота и слушать, — произнесла чуйка и стала пробираться чрез густую стену слушателей. Заметив меня, чуйка почувствовала почему-то солидарность во взглядах и мимоходом, пролезая мимо, заметила:

— Невежество! Он врет, а они уши развесили… Сходить — чайку испить. Оно полезнее…

Уход чуйки был понят публикою, как победа старика, а потому последний в ее глазах еще более возвысился и утвердил свой авторитет, говоря теперь уже таким властно-поучительным тоном, словно все рассказываемое им не подлежало ни малейшему сомнению и не было сказкой, вымыслом народной фантазии…

— Прокляты от Господа горы сии. Никакой злак не может произрастать. По единому слову Господню высохла смоковница[180], под которой укрывался от зноя пустынного пророк Елисей[181]. Так и тут… А некогда эти горы были покрыты вековечным лесом дубовым. Семером один дуб не могли обхватить — вот какой лес произрастал тут! Вплоть до Дубовки тот лес тянулся. От этого и Дубовкой посад названье имеет до сих пор. А где там хотя один дуб?

— От какой же стервы он тут? — пропищала вдруг бабенка. Кто-то ответил: «Всё от вашего брата», — и все дружно расхохотались.

— Сказано: где черт не сможет, там баба поможет.

— Правильно!

— Верно, братцы! От их сколь греха на миру! У нас весной муж свою жену задушил… Теперь из-за нее должон перед страшным Судом отвечать, окромя следователя…

— Муж свою бабу убил, а у вас все мы, бабы, виноваты.

— А вы погодите! Дайте старца послушать.

— Тише, господа!

— Вам любопытно, как было… и от кого рожден был впервой антихрист на этих горах? Так. Конечно, всякому надо знать, — начал старик, когда публика притихла. — Уж не знаю, сколь веку прошло с тех пор. Ну да все равно. Черт всегда с Богом спорит. Вот и тогда было так: очень Черту-Дьявол у, то есть Сатане самому, очень захотелось заместо Бога на престоле сесть и над миром и человечеством царствовать едино, нераздельно, самодержавно. «Мой мир и больше ничего! Мое царство! Мой народ! Хочу огнем палю, хочу милую». Все в обратную сторону: кто больше зла на земле сделает, тот ему будет любезнее. Хорошо. По-разному Сатана пытался мир человеческий покорить, и все не выходило. И вот надумал еще одно средство попытать. «Попробую, — думает, — на землю сойти и людей покорить той же путей, как сам Господь наш Иисус Христос». Стало быть, чрез воплощение и рождение от девы. Однако тут как раз и загвоздка: непорочным путем воплотиться он не мог, то есть от непорочной девы. Стало быть, надо обмануть народ праведный… Надо, значит, деву ему. Хорошо-с. Где же ему эту деву добыть? И так, и этак старался, — не выходит: за кажной христианской девкой непорочной ангел-хранитель невидимо пребывает и мечом огненным Сатану отгоняет. Ничего не поделаешь, приходится поискать какую-нибудь нехристианской веры, чтобы в дело употребить. А в ту пору на этих самых горах, во лесах дубовых, непроходимых, жило-проживало девье племя не нашей веры. Вот откуда те девки взялись. Город Казань знаете? Так вот мы у татар Казанское царство отняли, а раньше, до Казанского царства, было тут другое царство народа иностранного, вроде как язычники, разному идолу поклонялись. И когда татары это царство покорили под нози своя, то начали над женщинами насильничать. Особливо князья и муллы ихние непорочных молоденьких девушек забирали себе в гаремы… Этакое заведение у них: особняк, битком набитый девушками, известными своею красотою и женскими прелестями. Вот тогда девы непорочные из этого покоренного царства и стали кто куда разбегаться, и много их спаслось в лесах дубовых, вековечных, на этих горах самых, почему и имя этим горам — Девьи горы… Девы ихние очень красивые из себя, черные только с лица, вроде как цыганки, и тоже отчаянные… ух! И стрелять, и драться, и верхом ездить, и так бегать — не всякий мужик так сумеет. Привыкли воевать с татарами, и потому безбоязненные, бесстрашные. Нашу девку ничего не стоит напугать, она куста боится, а те… Да уж коли одни в дремучем лесу на горах проживали — значит, отчаянные головушки были! Было при них всякое оружие и доспехи, и как им проживать было не на что, занялись они разбойным промыслом: суда и баржи грабили. Одним словом — разбойницы. Мужчин они все-таки опасались и всякого проходящего и проезжающего, и проплывающего, ежели он — мужчина, — казни предавали. Голову снимали, и кончено. Не доверяли им…

— Так им и нужно, пьяницам, охальникам! — обрадованно заметила бабенка, усмотревшая в действиях сказочных дев справедливое возмездие мужчинам за горькую бабью долю.