Большие окна больницы стали казаться меньше, стекла их постоянно потели, отчего внутри больницы сделалось как-то темнее, угрюмее и неприветливее…

Дядя Иван уже приходил со двора в коротеньком полушубке и морщился, стряхивая воду с картуза и приговаривая:

— Эка мокрота, сырость!..

Митька не ходил больше в сад, где теперь бегали только собаки да беспрепятственно рылась в клумбах докторская свинья, поедая заброшенные георгины…

В одно пасмурное утро пришел в палату фельдшер, осмотрел некоторых больных — в том числе и Митьку — и, сказав Петрухе: «Этих к выписке!» — ушел.

К выписке!.. Это значит «коленкой, и — с Богом!»…

Митька долго сидел на своей койке и сосредоточенно теребил завязки наволочки на подушке. Пришел Петруха и стал ходить между койками и стирать на некоторых черных дощечках надписи, а «скорбные листы» — вытаскивать и перекладывать в одну руку…

— Что, Митька, правду я тебе говорил? — грубо бросил Петруха, стирая доску у Митьки. — Неохота небось!.. Избаловался!

Митька промолчал. Когда Петруха вышел из палаты, он тоже выбежал оттуда и торопливо направился по коридору в комнату дяди Ивана.

— Дядя Иван!..

— Ну!..

— Разя мне отсель уходить? — тихо спросил Митька.

— А что? Кто сказал?

— Фельдшер к нам приходил… Сказал — выписать…

Дядя Иван вздохнул и почесал за ухом:

— Видно, так… Ничего не поделаешь!..

— Я еще маленько пожил бы… — произнес почти шепотом Митька.

— Эх!.. Ведь не я, милый, тут хозяин-то… Чаво я?.. Я бы само собой.

— Попроси-и-и!..

— Разя меня послушают?! Да ведь нельзя… Это уж положенье такое…

— Я стал бы тебе помогать… Пол подметать шваброй… Я умею…

Дядя Иван только причмокнул губами и вздохнул…

— Митька!.. Что ты убег? Иди за мной! — раздался вдруг голос Петрухи, просунувшего в дверь свою голову.

Митька оборотился к стене и, замолкнув, застыл на месте.

— Иди, мол!.. — прикрикнул Петруха.

Митька молчал и не двигался.

— Тебе говорят али нет?

Дядя Иван опять вздохнул, почесал за ухом и стал возиться около ванны, хотя в этом не было никакой надобности.

Петруха вошел в комнату. Он взял за руку Митьку и потащил вон.

Митька заревел и начал упираться…

— На вот!.. Уперся — не своротишь… Н-ну! Иди, что ли! — уже со злостью крикнул Петруха и поддал Митьке коленкой сзади.

Митька вылетел из комнаты. Петруха поволок его по коридору.

Из дверей попутных палат выходили больные и печально провожали глазами плакавшего Митьку…

— Куда ты его? — спросил один из них Петруху.

— В чахаус![123] К выписке назначен…

Прошли главным коридором и свернули влево; потом спустились по каменной лестнице в нижний этаж и опять зашагали каким-то полутемным холодным проулочком… Митька едва поспевал за Петрухой и как-то подпрыгивал на ходу, продолжая тихо всхлипывать и потягивать носом.

Вот дошли наконец и до «чахауса»…

В конце проулочка — окно с железной решеткой, а направо — черная дверь… Пахнет сыростью, затхлостью, кругом тоскливо и сумрачно… Точно к склепу подошли…

— Подожди здесь! — сказал Петруха, а сам вошел в дверь, которая жалобно взвизгнула ржавыми петлями.

— Одежду, вашескобродие, от номера шестнадцатого! К выписке…

— Мужская или женская?

— Мальчонка…

Такой диалог глухо донесся откуда-то, словно из-под земли, через непритворенную дверь: послышались шаги, потом со звоном отомкнулся где-то замок, потом — другой, третий…

Кругом было тихо, мертвенно тихо.

Смотритель «чахауса», старик с трясущимися руками и беззубыми челюстями, ворчал, отыскивая одежду номера шестнадцатого, кашлял, ругался, сморкался, чихал и хлопал дверками шкапов…

— Номер шестнадцатый — баба! Ты что-нибудь спутал… — прошамкал он наконец.

— Никак нет, вашескобродие. Шестнадцатый… Верно…

— Из какого отделения?

— Из третьего… Сперва он был во втором заразном, а потом перевели его…

— Ну вот… дурак!.. Под каким номером он был в том отделении?

— Сичас, вашескобродие, сбегаю, — виновато проговорил Петруха, подобострастно улыбаясь, и побежал справляться.

— Смирно сиди! Никуда не ходи, а то… — на ходу бросил Петруха, торопливо шагая мимо Митьки.

Звонко раздавались шаги Петрухи в пустынных каменных коридорах… Эхо сдваивало эти шаги, отчего казалось, что Петруха бежит… Но вот шаги затихли, и опять кругом воцарилась мертвая тишина.

Жутко вдруг стало Митьке. Опять вспомнился Калинский — и дрожь мурашками пробежала по его спине. Где-то что-то стукнуло, и Митька, спрыгнув с подоконника, опрометью влетел в «чахаус».

Из глубины дальней комнаты выглянула «архивная крыса» и, сощурившись, пристально посмотрела на Митьку.

Постояв несколько мгновений на месте, архивная крыса подошла к двери и спросила шамкающим ртом:

— Тебе что?

— Ничего!..

— Ты… У тебя который номер?

— Я без номера…

Крыса безжизненно посмотрела еще несколько мгновений, повела как-то носом, сморщилась и ушла…

«На колдуна похож», — подумал Митька.

Вбежал Петруха.

— Куда залез? Я тебе приказывал там, — прошептал он, ткнув Митьку в загривок, и чинно, на цыпочках вышел в следующую комнату.

— Во втором отделении он был, вашескобродие, под номером девятым.

— То-то вот и есть… остолоп… — прошамкала крыса и опять стала щелкать замками.

— Поди возьми! Отрепья одни… Вон — узелок!.. Башмаки… — показала крыса ногою Митькину одежду.

— Больше ничего? — спросил Петруха, сгребая с нижней полки шкапа узелок с башмаками.

В ответ щелкнул со звоном замок.

— Ну иди, молодец, за ширму! На твое добро!.. Скидывай казенное! — приказал Петруха Митьке.

Митька уже послушно исполнял все, что ему приказывали. Спустя минут пять Митька вышел из-за ширмы неузнаваемым: опять на нем были коротенькие с заплатками штанишки, опять на ногах были стоптанные штиблеты с отстающими подошвами и с торчащими из дыр пальцами.

— Вот мешок-от свой еще прихвати! Пригодится… Хоша его крысы и объели маленько, ну да им ведь тоже жрать надо… — сказал вышедший из-за ширм вслед за Митькою Петруха и бросил на пол грязный, связанный веревочкой мешок…

Митька наклонился и поднял мешок…

— Теперь при всем параде! Пойдем в приемную!

Опять пошли коридором, опять спускались по какой-то маленькой лестнице.

— К выписке! Номер девятый! — вскрикнул Петруха, втолкнув Митьку в приемную.

Фельдшер сидел у стола и писал что-то. У двери стоял рассыльный Семен и позевывал, прикрывая рот ладонью…

Митька апатично повел глазами по стенам, по потолку, по полу и, остановившись на фельдшере, подумал: «Хохол какой из башки торчит у него… Ровно петух».

Фельдшер докончил «отношение» и, отбросив ручку, схватил пресс-бювар[124] и сильно стукнул два раза по бумаге. Потом он запечатал бумагу в пакет, на котором помимо адреса написал крупными буквами: «С приложением бродячего мальчика».

— В полицию, — произнес он, подавая рассыльному Семену вложенный в разносную книгу пакет.

— С эфтим мальцом?

— Да. Сдай пакет и мальчишку приставу, или кто там будет…

— Шагай, паренек, за мной, — сказал рассыльный, ткнув пальцем задумавшегося Митьку.

Когда Митька с рассыльным вышли за ограду больницы, пахнул в лицо неприятный ветер и подул во все дыры и прорехи Митькиного рубища… Под ногами зашлепала жидкая грязь и забулькала дождевая вода.

— Вот по тропочке-то шагай, малец! Не лезь зря-то… — сказал рассыльный Семен, мимоходом взглянув Митьке на ноги. Но Митька не разбирал теперь тропочек. Он шагал медленно, с понурой головой, и только потягивал носом.

Прошли первый пожелтевший лужок, прошли длинный забор огорода сумасшедших… Митька оглянулся назад и с любовью посмотрел на вырисовавшийся в тумане фасад высокого каменного дома, где он провел столько радостных, счастливых дней. Слезка скатилась с ресницы митькиного глаза и упала на мокрый лужок.