— Нет! — заорал Тед, чувствуя, что робот опять пришел в движение. — Стой, сволочь! Стой! У тебя же есть предохранитель! Стой! Ты ничего не можешь мне сделать! Стой! Стой!

Предохранитель? У каждого робота есть предохранитель, не позволяющий ему причинить человеку вред. У Евы тоже есть предохранитель, центральный, регулирующий действия всех роботов на станции. Стало быть, предохранители полетели? Комиссия проверила все приборы, с этого начинался любой контроль. Именно с этого. Прежде всего с этого. И все-таки предохранители? Минутку… Предохранитель начинает работать под воздействием…

— Стой! Стой! Я отправлю тебя на свалку… Стоп! Стоп! Стоп!.. Что-то испорчено, повреждено… Эта скотина меня видит, слышит — иначе бы он не реагировал, а ведь он реагирует, слабо, но реагирует… Значит, контур органов чувств работает…

Тед хрипло выкрикивал приказ, пытаясь ослабить объятия стальных рук, его мозг работал четко. Он пытался привести все в единую систему, вспоминал отрывочные сведения из лекций. Предохранитель. Прибор действовал по принципу выбора — замеченный объект или был человеком, или же не был. Стало быть, если робот видел и слышал человека и все же привел в действие хвататели, это могло случиться лишь из-за того, что приказ был заглушен. Такое нарушение мог вызвать лишь контур биотоков мозга.

В угрожающей ситуации инстинкт самосохранения у человека ответствен за биоволны, приказывающие роботу оказывать помощь всеми доступными ему средствами. Неужели мой инстинкт самосохранения не действует? Ерунда! Действует, и еще как!

Тед взглянул на экран. Рыбы в пещере собрались около обросшего водорослями камня. Их длинные усы ритмично шевелились. Тед видел только контуры лежащей в пещере глыбы, но, может быть, именно поэтому понял, что это такое. У стены, опутанный витками плесневеющего кабеля, лежал разъеденный коррозией старый робот. С возрастающим беспокойством Тед понял, что предохранитель робота, вероятно, действует, что, быть может, он воспринимает и передает в центральный мозг станции сигналы опасности для огромной массы рыб, собравшейся там.

Тед почувствовал, как на лбу, на щеках и шее у него выступили капли пота. Разум Евы, хоть и состоящий из сотен миллионов кристаллов, был слишком мал, чтобы отличить импульс коллективной опасности, который исходит от косяка рыб и поступает к ней через предохранитель проржавевшего робота, от импульса одного человека. У него даже мелькнула мысль, что электронный мозг, разум низшего порядка, сильнее воспринимает импульс примитивный, более агрессивный, ибо он ничем не смягчен. Ева — электронный мозг — пытается с помощью подчиняющихся ей роботов, машин, насосов всеми способами ликвидировать состояние опасности. Первым шагом в этом направлении было переключение насосов на всасывание воздуха. Но в кристаллах мозга Евы сидит память о том, что это он, Тед, вызвал состояние опасности, запустив процесс на сто третьем горизонте, а значит, надо ликвидировать причину…

— Стой! Стой!

Робот не реагировал, пульт все удалялся, тихий шелест работающих под прозрачными покрытиями секций ножей переходил в визг вращающегося металла. Взгляд Теда упал на инструменты около машин, различные манипуляторы и ключи, от самых больших до самых маленьких, педантично подготовленные роботами для последующего ремонта механизмов. Механизмы, которые через час, через несколько минут, а может и секунд, втянут его на транспортер. Он закрыл глаза, старался не думать, но ему не удавалось отогнать картину, стоящую перед его глазами. Автомат приподнимет колпак, столкнет человека. Один миг — и его подхватит лента. Даже следа, малейшего следа не останется на блестящих частях машины. След?

Он посмотрел по сторонам. Стальные инструменты лежали возле прохода, по которому шел тащивший его робот. Хватательные конечности автомата ограничивали движение рук Теда, но все же он мог протянуть кисть. Изготовленные из твердых сплавов инструменты, если их бросить на ленту сразу после того, как откроется защитный колпак, должны вызвать аварию, а контрольные устройства тут же остановят производственный процесс…

Робот медленно передвигался по проходу. Тед молча протянул руку, растопырил пальцы, до боли напряг мускулы. Кончиками пальцев дотронулся до холодной поверхности гаечного ключа. Изо всех сил схватил конец рукоятки и прижал к себе. Когда они уже подошли к машине, прозрачный колпак открылся и человек бросил инструмент в водоворот вращающихся шестерен. Ключ исчез. В машине что-то заскрежетало, скрежет усилился, неожиданно глухой лязг заполнил ее внутренности, отразился от потолка цеха, и многократное эхо замерло вместе с движением валов. Загорелись красные аварийные огни.

— Пусти меня, — сказал Тед роботу.

Автомат выполнил приказ.

Тед подошел к пульту управления, выключил электронный мозг и программу эксплуатации и взглянул на замерший цех ихтофабра, молчаливые устройства, застывшие в различных позах автоматы.

Закусив губу, он медленно нажал кнопку центрального электронного мозга.

— А теперь за работу! — крикнул он.

Автоматы дрогнули и поползли исправлять последствия аварии.

Витольд Зегальский

Человек, у которого болел компрессор

В тот день Гарри проснулся в гнетущем настроении и, как обычно, первым делом подошел к окну. Стояло прекрасное весеннее утро, и солнце, уже высоко поднявшееся над небоскребами, выманило с домашних площадок рои разноцветных геликоптеров, весело кружившихся в безоблачном небе. Внизу, на бульваре, среди зелени прогуливалось множество людей, по эстакадам тянулись шнурки машин, словно бы нехотя исчезавших в темной пасти туннеля.

Эта картина не успокоила Гарри, а, наоборот, еще больше усугубила мрачное настроение, гнездившееся в глубине его артистической души. В этом не было, разумеется, ничего удивительного: чему же тут удивляться, если восприимчивая к прекрасному натура художника тоскует, потому что не может полностью ощутить прелесть дня? И все по такой возмутительно прозаической причине, как отсутствие нескольких еврасов! Это тянется дни, недели, да что там — годы, если учесть, что случайно добытые деньги немедленно исчезают, как фата-моргана, рассеиваются словно туман. Чтобы встать на ноги, прекратить эту вечную погоню за мелочами жизни, надо было написать по меньшей мере одну видеоновеллу с тридцатью процентами новизны либо романовизию двадцатипроцентной новизны. При этом произведение должно отличаться свежестью формы и содержания. Легко сказать «должно», но дьявольски трудно это реализовать. Вспомним: еще древние утверждали, что nihil noul sub sole.[2]

И все-таки… Угрюмая физиономия Гарри вдруг оживилась.

— Эврика! Эврика! — воскликнул он. — Разумеется, nihil novi, если не считать новых конструкций, теорий, машин, аппаратов!

Наука и техника — вот сырье для производства видеоновелл, свежих, как только что выпеченная булка из автомата. Они — основа всяческих перемен. От каменного топора до звездолета! Вот источник, бьющий славой и еврасами! Зачем быть слишком требовательным? Ну, на худой конец, только одними еврасами. Сейчас важны прежде всего скорость и оперативность. Давным-давно доказано, что если у одного из пятнадцати миллиардов человек возникает более или менее стоящая идея, то точно такая же идея возникает и у многих других на всех континентах Земли и бог весть где еще. Правда, с творчеством дело обстоит несколько иначе, но разве можно быть уверенным, что в тот же самый момент у другого писателя, скажем в Гренландии, не родилась такая же идея? Эта мысль вызвала прилив пессимизма, но Гарри быстро отделался от сомнений и приступил к энергичным действиям.

Прежде всего — выбрать достаточно притягательную область науки, а потом ознакомиться с современнейшей техникой в этой области. Проблема была простой только на первый взгляд. Гарри нажимал все новые и новые клавиши соответствующих секций мыслительно-творческого конденсатора, именуемого в просторечии Мытвоконом, однако из прибора не так-то легко что-нибудь выжать. Ответы были возмутительно двусмысленными, и из лих следовало, что любое направление науки одинаково важно, притягательно, перспективно и открывает много технических возможностей.