— Да, еще в школе, перед выпускными экзаменами. Откуда ты знаешь?

— Ты должен привыкнуть к тому, что я знаю о тебе очень многое, и не удивляться. Договорились?

— Да. Итак, я занимался астрономией еще до того, как поступил на физическое отделение.

— Я обрадовалась, когда узнала об этом. С теми, кто по ночам смотрел в небо, мне легче разговаривать: они как бы вне времени. Это остается на всю жизнь.

— Не понимаю.

— Понимаешь, только, может, еще не знаешь об этом. Вспомни.

Он хотел сказать, что не знает, о чем же ему надо вспоминать, но внезапно ощутил вечерний ветер, веющий с опаленной солнцем пустыни, и вспомнил небо, на котором горели яркие вечерние звезды. Это было давно, лет десять — двенадцать назад. Разбитая дорога, низкие глинобитные домишки, блеяние коз, а потом равнина и какие-то развалины — оттуда он смотрел в небо.

— Звезды над пустыней кажутся ближе, — говорил старик-азиат, — и поэтому здесь построили обсерваторию. По ночам смотрели в небо, а утром, когда восходило солнце, спускались вниз, в подземелье, на отдых. Вот уже тысяча лет, как они ушли, но если б они жили сегодня, все было бы точно так же.

— Ты знала об этой обсерватории? — спросил Корн.

— Да. Но тогда ты был еще слишком молод, и все казалось тебе неизменным, или, скорее, очень медленно изменяющимся. Так бывает всегда, пока ты молод. Если мы замечаем, что все изменяется, — значит, мы стареем. С годами дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим летом, а осени и весны мы почти не замечаем.

— Зачем ты мне об этом говоришь?

— Потому что время — твоя проблема.

— Проблема?

— Да.

Он не понял. Внимательно посмотрел на девушку, увидел ее неподвижные темные глаза и волосы, гладкие и собранные на затылке в пучок, и спросил:

— Сколько тебе лет?

— Мне? Разве это важно?

— Думаю, что да. Ты разговариваешь со мной, как старшая сестра, вводящая мальчика в жизнь, а я подозреваю, что ты еще играла в песочек, когда я сдавал выпускные экзамены.

— Я никогда не играла в песочек, — Кома сказала это спокойно, и все-таки ему почудилось, что он ее обидел.

— Ну, пусть сравнение и неудачное, — заметил он, оправдываясь. — Но все равно ты моложе меня. Мне кажется, тебе есть что мне сказать, и я бы хотел, чтобы ты сказала об этом просто и ясно.

Она немного помолчала, потом, улыбнувшись, ответила:

— Корн, я скажу тебе только одно. Разговор с тобой — моя работа. Я знаю, что делаю, и поэтому нам придется еще немного побеседовать. Разве что ты очень устал…

— Я не устал, но мне бы хотелось скорее покончить с этой процедурой. Потом я буду разговаривать с тобой на любые темы.

— Не думаю, чтобы ты сюда вернулся. Скажи, ты когда-нибудь хотел стать космонавтом?

— Каждый мальчишка мечтает об этом.

— Но потом ты мечтал еще и о другом?

— Возможно… когда-то. Не помню.

На самом деле он помнил. Это было, когда вернулась первая венерианская экспедиция. На экране телевизора он видел толпы, флаги с серебряными знаками космонавтов и цветы, которые девушки бросали в машины. А в машинах сидели люди, знакомые по фотографиям, люди, вернувшиеся оттуда.

Тех, что возвратились в металлических ящиках, стоявших в трюмах ракет, не показывали, но их гибель только подчеркивала героизм живых. В тот раз еще он опоздал в кино, потому что телепередача была длинной, а он хотел посмотреть ее всю. Но тогда ему было уже столько лет, что он не мог представить себя улыбающимся в автомобиле вместе с ними. Может, он в ту пору еще воображал, как покидает ракету там, на Венере, погружается в скафандре в белые испарения планеты.

— Я — космонавт? Мне как-то трудно это себе представить, — сказал он.

— Экспедиции к отдаленным планетам, возвращение через несколько лет…

— Нет, это не по мне.

Она снова помолчала.

— А имя профессора Бедфорда тебе не знакомо?

— Нет. Какое-то изречение, теорема? Или я должен помнить его по выступлению на каком-нибудь съезде?

— Нет. Он жил очень давно. Еще до твоего рождения. Твой отец наверняка знал это имя.

— Так позвони ему и спроси.

— Не шути.

— Я говорю серьезно. Если тебе это нужно…

— Я-то знаю, кто такой Бедфорд. Он вошел в историю как первый человек, позволивший себя заморозить. Он умирал от рака, и когда его признали безнадежным больным, тело его охладили, так что жизненные процессы в организме приостановились. Потом его заключили в герметическую оболочку и погрузили в жидкий азот. Теоретически процесс был обратимым. Но только теоретически. В то время никто не мог вылечить такого больного.

— Он решил подождать иных времен? И поэтому… заморозился?

— Подождать, пока люди не научатся возвращать замороженным телам жизнь и лечить рак. Для него время остановилось.

— Он умер.

— Нет, он… ждет. Это промежуточное состояние между жизнью и смертью — ожидание. Когда находишься вне времени. Состояние, в котором космонавты летят к Урану и Нептуну. Когда Бедфорд проснется, в глубине космоса разгорятся новые солнца.

Он заметил, что глаза ее неподвижны и черты лица стали резче.

— Для него время тоже будет проблемой? — спросил он наконец.

— Да.

Корн понял. Он долго молча смотрел на стены, горевшие неизменным светом, наконец спросил:

— Сколько… сколько лет?

— Сорок один год. Сорок один год миновал зимой.

— Это много? — задал он бессмысленный вопрос.

— Много, — ответила Кома.

Витольд Зегальский

Состояние опасности

— Конечно, справишься, — Арат протянул на прощание руку.

— Через несколько месяцев пришлем замену. Ты должен выдержать.

Тед пожал протянутую руку и кисло улыбнулся.

— Понимаю, — сказал Арат, — но мы не можем дать тебе никого. Сам знаешь — у всех работы по горло. Правда, объект маленький, устаревший, но техконтроль не обнаружил крупных дефектов, так что особых забот у тебя не будет. Пока довольно одного человека, а потом переведем на полную автоматику. Ну, держись, старина!

Арат помахал рукой и пошел к вертолету. Тед смотрел, как он, покачиваясь, поднимается по ступенькам, закрывает дверцу, садится рядом с пилотом… выглядывает из кабины.

— Да посмотри как следует, может, все-таки найдешь хоть какой-то след Макса! — крикнул он, но его голос утонул в шуме моря. Вертолет дрогнул, медленно оторвался от бетонной плиты и, сделав круг над площадкой, помчался на запад.

Тед глядел ему вслед до тех пор, пока машина не скрылась из глаз. Гул моторов утих, и опять стал слышен лишь монотонный шум волн, бьющих о бетонные волноломы. С плоской крыши было видно только бескрайнее море, сливающееся с далеким горизонтом. Тед с отвращением подумал, что ему придется несколько месяцев прожить на этой богом забытой станции, в помещении, венчающем огромный пористый перевернутый обелиск, на двести метров уходящий в глубь моря. Над поверхностью воды возвышалась только станция, в которой размещались производственные цехи и жилые помещения, а ниже — лишь рыбы заселяли бесчисленные переходы и гроты. Сотни видов разместились на различных уровнях, откуда в соответствии с гармоиограммой их засасывали трубы транспортеров, отправляющие рыб в производственные помещения. Сооружение было старое. Несколько горизонтов уже бездействовало, но это никого особенно не огорчало, так как с года на год станцию должны были закрыть или модернизировать. Впрочем, недавно морское хозяйство специализировалось на разведении планктона и водоплавающих растений, менее трудоемком и более продуктивном.

— Надо же было, чтобы это выпало на мою долю! — со злостью сказал Тед. — Мало я насиделся в этих паршивых одиноких дырах! Мог бы наконец и отдохнуть.

Он часто разговаривал сам с собой. Это был прекрасный способ поддерживать психическое равновесие в безлюдных местах, способ, применяемый ихтиологами и командами малых космических станций.

Правда, можно разговаривать с автоматами, наносить телевизиты знакомым или беседовать на разные темы с информационно-увеселительным центром, но это заменители, не всегда дающие положительный результат. Автоматы бывают хорошими партнерами, если их память достаточно обширна, содержит необходимые тесты и связи. Электронный мозг средней мощности проявляет гениальность в определенной области, что не мешает ему совершенно не разбираться в целом ряде, казалось бы, простых вопросов.