По-иному смерть митрополита встретила царица Мария.

Государыня-матушка невзлюбила старика сразу, и что мешало объявить Марии открытую вражду владыки, так это его высокий авторитет как главы русской церкви. Это была такая высота, на которую не могла замахнуться даже властолюбивая черкесская княжна. Если что и оставалось Марии Темрюковне, так это затаиться и тихо дожидаться кончины престарелого митрополита.

А когда Макарий преставился, Мария подняла голову, и бояре зашептались промеж себя:

— Высунула жало, змея!

Взор царицы Марии обратился на бывшего протопопа Благовещенского собора Андрея. Десять лет священник исполнял обязанности духовника царя, а потом постригся в Чудовом монастыре, поменяв мирское имя на схимное — Афанасий.

Смиренный и улыбчивый Афанасий снискал расположение царя, и Иван на исповеди доверял монаху самые сокровенные тайны. Бывший духовник царя был ларчиком, в котором аккуратно складывались сокровенные помыслы самодержца, а вот ключиком к ним будет митрополичий крест, который царица Мария выпросит для Афанасия у самодержца.

В последний месяц Мария сошлась с Василием Грязным[78]. Как ни опытна была царица, но даже она не могла ожидать, что в таком тщедушном тельце могло прятаться столько страсти, а потом, расслабленная и усталая, она вспомнила русскую пословицу: «Малая блоха сильнее кусает». Долго не могла отсмеяться царица, заражая своим безумным весельем грустных боярышень.

Василий Грязной был один из подручных царя Ивана. Самодержец вытащил его из гноища и призвал в Думу, и последний год он сидел на скамье вместе с именитыми боярами.

Грязным Василий был прозван за тусклый цвет лица, который напоминал разводы на свежих белилах: будто неумелый маляр размазал мел по закопчены стенам и оставил по углам комья грязи, не удосужившись смыть. Вот эта копоть и запечатлелась у Васьки на лбу и щеках в виде неровных темных пятен, будто кто-то забрызгал окольничего грязью, а самому ему и невдомек, что темные пятна накрепко пристали к его лицу, вот и ходит по улицам без оглядки, приковывая к себе внимание недоуменных горожан.

Бояре не любили всякого пришлого, а служивые, пробравшиеся в Думу из подлых сословий, и вовсе вызывали ненависть, вот потому бояре зло говорили о том, что лицо Васьки испоганили голуби, когда он взирал на небо, а Бог шельму метит!

Василия Григорьевича Грязного-Ильина бояре воспринимали как причуду государя, некую его блажь, когда он приблизил к себе простых дворян и низших чинов, а те цепными псами замерли у его трона, не собираясь подпустить до блаженнейших стоп первых вельмож. И этот кордон из подлых сословий становился настолько крепким, что даже старшие Рюриковичи искали расположения думных дьяков и окольничих, составлявших окружение царя.

А Васька Грязной, казалось, был в особом почете у государя: он воеводствовал, получал в кормление большие города, ходил послом в дальние земли, а когда попал в плен к крымскому хану, то немедленно был выкуплен самодержцем за такую сумму, на какую можно было выстроить на Руси целый город.

Едва пробиваясь во дворец, дворяне тащили за собой многочисленную родню и забивали ею, по возможности, все приказы и дворы. Не стал исключением и Васька Грязной: едва попав на очи самодержца, он выпросил для брата Афанасия Благовещенский приход, а скоро тот сделался духовником самого царя.

Васька Грязной совсем не подозревал о том, что скоро будет обладать не только городком Верхний Луг, отданным государем ему в кормление, но и самой царицей. А Мария Темрюковна, казалось, задалась целью перепробовать все ближайшее окружение царя, и если кто-то и оставался обделен царицыным вниманием, так это были истопники и печники.

И лишь немногие знали о том, что таилось в красивой головке царицы-матушки, когда она посматривала на пустующий государев стол.

Васька Грязной пришел к царице в точно условленное время. Входил в ее покои безбоязненно, знал о том, что Иван Васильевич выехал поздно ночью в Александров скую слободу в сопровождении Басманова и рынд, а еще наказал государь отобрать девок с Кормового двора и раньше завтрашнего дня возвращаться не собирался.

От Марии Темрюковны веяло ароматом, от которого заалеет и конь, и Васька Грязной с трудом сдержал себя, чтобы не наброситься на царицу, и терпеливо стал выслушивать ее жалобы на самодурство государя. Дворянин вовремя поддакивал и разглядывал ее капризные губы, а когда Мария откинула полог, приглашая его ступить на постелю, Василий выплеснул восторг прямо в лицо царице:

— Матушка! До чего же ты хороша! Так бы и задушил тебя от счастья в своих руках.

— Будет тебе еще кого душить, как накажу, чтобы не медлил!

А потом царица смело предстала перед Василием нагой.

— Ближе ко мне двигайся, сокол мой, ближе… Вот так… Не смотри ты на меня как на царицу, я ведь еще и баба. Мне, Васенька, ласка нужна, да такая, чтобы мое сердечко от сладости защемило. Государь наш на такое неспособен, едва попробует меня, так тут же нос начинает воротить, повернется на бок и храпеть давай. А ты не такой, Васенька, ты ласковый, видать, бабы тебя очень любят.

Василий Грязной хмелел от царицыных слов, дурманом растекалась ее ласка по телу и была такая же ядовитая, как запах первых цветов: вдохнешь в полную грудь раскрывшийся бутон, и закружится голова, словно от красного вина. И вдвойне слова царицы приятны были тем, что сторонились бабы Василия: боярышни видели в нем мелкого дворянина, а местные красавицы только хихикали, когда Василий засылал сватов. А вот царица Мария не побрезговала: пригрела да приласкала.

— Васенька, что ты желаешь? — очнувшись от сладкого сна, спросила царица.

Это была именно та минута, которую Грязной дожидался давно, с того самого времени, как опустел митрополичий стол, и упусти он сейчас представившийся случай, другого может уже просто не быть.

— Государыня-матушка, — начал Василий Грязной, — не о себе я хочу просить, а о брате. Митрополичий стол после Макария уже который месяц пустует… Вот если бы ты за брата моего вступилась и сказала царю, что лучше, чем Афанасий, не найти, тогда мне другой награды и не надо.

— Значит, о брате печешься? — повернулась царица к Грязному.

— Хлопочу, государыня, сам он о себе не побеспокоится, так и будет до скончания века игуменство в Чудовом монастыре. Если кому и занимать митрополичий стол, так это ему, честнее мужа, чем мой брат, не встретишь!

— Если я соглашусь с государем переговорить, чем ты мне полезен будешь?

— Да мы за тебя, государыня, животы положим! — воспрянул Василий. — Холопами твоими будем до скончания дней. Знаю я про то, как не ладила ты с митрополитом, он тебя все норовил уколоть, что ты, дескать, не нашего роду-племени, из мусульман пришла и опоры у тебя никакой не было. А брата поставишь, так за тебя вся церковь будет стоять. Сам буду глотку рвать каждому, кто слово поперек посмеет произнести. Только поддержи перед государем брата моего!

— Я ни с кем не люблю делить слуг. Если увижу, что служите больше Ивану, чем мне… Изгоню из дворца. Нет! Сживу со света и тебя, и братца твоего.

— Согласен, государыня.

— Можешь говорить Афанасию, чтобы готовился примерять митрополичий клобук.

Царь уже отвык спорить с Марией и, когда она настаивала на своем, Иван в досаде махал рукой, понимая, что в случае отказа его царственная супруга может сигануть с высокого крыльца башкой вниз, а то и вовсе ковырнет себе брюхо черкесским кинжалом.

Иван и сам против кандидатуры Афанасия ничего не имел. Это не Макарий, который без конца пугал Божьей карой и неистово ругал за прелюбодеяние, накладывая без конца строжайшую епитимью. Афанасий в отличие от Макария был мягок, если не сказать кроток, и никто при дворце не слышал, чтобы он повысил голос.

Вот таким и виделся Ивану Васильевичу московский митрополит.

А в один из воскресных дней Афанасий прикрыл гуменцо белым митрополичьим клобуком.