Иван Васильевич не считал себя святым и частенько, в присутствии многочисленной челяди, мог отозваться «гаденьким и подленьким Иваном», которому подобало управлять не московским двором, а погонять свиней на Девичьем поле.

Иван с легкостью казнил и миловал, но совсем по-другому относился к самоубийству. Не было для него большего греха, чем лишить себя жизни. То, что подвластно Господу и государю, не дозволено простым смертным, а потому мест на кладбище великим грешникам никогда не хватало и хоронили их за оградой, подалее от людских глаз.

Царица Мария Темрюковна могла быть одной из них.

Поступок жены сильно взволновал Ивана, и он теперь не сомневался в том, что если ей вдруг заблагорассудится досадить своему венчальному супругу, так она захочет птицей взлететь с колокольни Благовещенского собора.

Узда, которую Иван Васильевич поначалу накинул на свою супругу, стала понемногу ослабевать, а скоро Мария Темрюковна получила свободу не меньше той, какую привыкла иметь при своем батюшке — старшем князе Кабарды Темрюке.

Царица Мария лихо разъезжала верхом по московским улочкам, и, взирая на ее стражу, одетую точно в такие же черкески, многим казалось, что Москва взята в плен одним из горных племен.

Мария Темрюковна окружила себя большим числом красивых девиц, которые доставлялись к ней теперь уже со всей Руси. Царица требовала от девиц не только умения уверенно держаться в седле, но и носить саблю, как будто опасалась вражьего вторжения, и относилась к боярышням так, как если бы это была ее личная охрана.

Стрельцы втихомолку хихикали, наблюдая за тем, как девицы важно расхаживали по двору с саблями на боку.

Бояре невзлюбили царицу сразу, и даже ударяя ей челом по тридцать раз кряду, они редко прятали злобный взгляд и скликали на ее голову ворох чертей. Однако перечить государыне никто не смел, опасаясь навлечь на себя опалу, и лишь однажды дьяк Висковатый бросил неосторожный упрек:

— Государыня Мария Темрюковна, не ожег тебе, русской царице, словно пострелу какому, на коне верхом скакать да еще в мужское платье отряжаться. Посмотри на наших баб, все они степенные, лиц не показывают и платья носят просторные. И речь твоя пылкая, словно задираешь кого. Ты прислушайся, царица, к ручью, к шороху листьев, вот как государыня говорить должна. Голоса не повышать, а движения плавные, что у лебедушки. А ты, государыня, больше времени на лошадях проводишь, чем в тереме за рукоделием.

— Кто ты тарой, чтобы мне указывать?! Может быть, царь?! Ты холоп! Чернь! Гноище! — Царица зашипела подобно воде, пролитой на раскаленные камни. — Ты грязь под ногами!

Висковатый не сомневался в том, что если бы царица держала за поясом кинжал, то обломала бы его лезвие о грудь разговорившегося дьяка.

— Государыня, прости Христа ради, если обидел чем, но только нет мочи терпеть. И кому как не близким слугам говорить об этом. Позор ты на свою голову накликаешь!

— Как ты смеешь царицу зреть и поклонов ей не ударить?! — совсем разошлась Мария Темрюковна. — Бей челом! — И громко, словно глашатай на площади, стала считать поклоны: — Раз!.. Два!.. Пять!.. Двадцать!.. Еще! Еще!.. А еще ты позабыл сказать, что я люблю смотреть казни. Я с радостью буду созерцать и твою смерть, когда Никита-палач станет рвать клещами твое гнойное тело! В это время я буду стоять на кремлевской стене и хохотать над каждым вырванным куском!

Отпрянул дьяк в ужасе. Не сатана ли говорит ее устами?

— Господь с тобой, матушка! Что же ты такое молвишь?! Разве может такие речи держать царица? Побойся Бога, матушка, покайся!

— Гоните его со двора! — перешла на визг государыня. — Гоните отсюда!

Стрельцы, не смея ослушаться матушку, подхватили дьяка под руки и пнули его за ворота. Размазал Иван Михайлович кровь по земле, обругался горько, а потом поволок побитое тело к дому.

Иван Васильевич только улыбался, когда кто-нибудь из вельмож начинал рассказывать о похождениях царицы. Говорили о том, что неделю назад Мария Темрюковна надумала купаться в Клязьме вместе со всеми боярышнями. Бабы за три версты перемутили всю воду, а визгу было столько, что переполошили соседнее село. А три дня назад государыня заставила девок биться на саблях — победительнице из своих рук давала кубок с вином. Вчера царица выехала на охоту в сопровождении стрельцов и боярышень и велела затравить собаками отрока, посмевшего не отвесить ей поклон.

Чудит царица!

Не бывало до нее таких. И Иван обожал черкесскую княжну, — ему нравилось ее худощавое и такое же крепкое, как дамасская сталь, тело. На язык Мария была остра, как татарский клинок, и, потешая Ивана, могла выплюнуть скверное мужское словцо.

Иван Васильевич любил захаживать в женскую половину дворца, где все девки были одна краше другой. Приобнимет иной раз государь за талию какую-нибудь скромницу, шепнет на ухо ласковое словечко, а девке оттого радость великая.

Все чаще Иван Васильевич устраивал трапезу в покоях царицы, а рядом с ним теперь сидели новые любимцы — Федор Басманов[75], Афанасий Вяземский[76], Малюта Скуратов[77]. Вместо стольников государю и гостям прислуживали сенные девки, которые озоровато зыркали на господина.

Хозяйкой была Мария. Царица хлопала в ладоши, и из дверей выходили красивые девушки, держа в руках подносы с кушаньями и напитками крепкими. Государю зараз прислуживало шесть девок. Они стояли по обе стороны от него и накладывали в золотые блюда заячьи почки, икры белужьей и семгу вяленую. Иван Васильевич весело черпал ложкой угощения, слизывая морковный соус с губ, и хвалил Марию:

— Умеешь принимать господина, царица. Вижу, и девок самых красивых отобрала, чтобы царю-государю своему служили.

Супружница скромно созерцала мраморный пол. И, глядя на нее, Ивану Васильевичу с трудом верилось, что это она вчера вечером чистила бояр на Красном крыльце, да так, что у языкастого Захарьина слова глубоко застряли в глотке и не могли наружу прорваться даже хрипом.

— И я, и девки мои в твоей власти, государь, — подняла глаза на Ивана царица Мария.

Вот он, тот огонек, которым отличается царица от всех познанных девок, — глянула разок, и запылала страсть, хоть сейчас уводи в Спальную комнату.

Закусил Иван Васильевич желание заячьей почкой и отвечал:

— И девки, стало быть?

Взгляд у Марии Темрюковны сделался целомудренным совсем — научили ее русские прелестницы застенчивости.

— Девки тоже.

— А ведь я могу и согласиться. Не боишься того, государыня? — посмотрел Иван Васильевич со значением на одну из боярышень.

Зарделась девица, будто взглядом государь сорвал с нее сразу все платья до исподнего.

— Не боюсь. Если пожелаешь, Иван Васильевич, так сама тебе приведу в комнату любую из девок.

Иван Васильевич хмыкнул, осмотрелся по сторонам. Его любимцам не было дела до разговора самодержца с супругой: князь Афанасий Вяземский держал за руку одну из девиц и, видно, сумел нашептать такие ласковые слова, от которых боярышня почти сомлела и готова была в бесчувствии расшибить лоб о мраморный пол; Федор Басманов, напротив, был напорист и дерзок, он без конца гладил проходящих боярышень по пышным местам, и, оборачиваясь на раскрасневшееся лицо молодца, редкой из них хотелось прогневаться; даже Малюта Скуратов лыбился так, как будто сумел заполучить боярский чин, серьезны были только глаза, настороженно взирающие на всякого, как будто выискивали чародейство или еще какое-нибудь лукавство.

— Что ж, давай проверим, какова ты на самом деле, — не сразу отвечал Иван Васильевич. Глаза государя замерцали, словно кто-то неведомый пытался загасить в них полымя. — Приведи ко мне после полуночи… вон ту деваху! — ткнул перстом самодержец в статную девицу, которая низко склонилась над столом, отчего ее огромные груди, того и гляди, могли оказаться на блюде с икрой.