Г. Реммеле описывал происходившее 20 июля 1932 г., когда он вместе с Далемом и членом ЦК КПГ В. Мюнценбергом провел весь день на улицах Берлина, так: «Никогда еще правительство и государственная власть не были столь бессильны, как именно в момент государственного переворота и чрезвычайного положения. Везде (Реммеле называл ряд улиц. — Л.Г.)толпы, живо обсуждающие события... и было очень легко, имея несколько красных знамен или транспарантов, организовать мощные массовые демонстрации. Почти во всех районах города, даже в западных (аристократических. — Л.Г.) личности со свастикой и коричневорубашечники, которые накануне мелькали повсюду, исчезли из поля зрения. 20 и 21 июля во всем городе преобладали те, на груди которых красовался значок Антифашистской акции... Во многих местах можно было видеть, как полицейские патрули оживленно дискутируют с собравшимися вокруг них рабочими и мелкими буржуа... 80% рядовых и свыше 50% офицеров полиции выражали готовность присоединиться к сопротивлению». Реммеле отметил, что первая реакция политбюро ЦК КПГ на происшедшее последовала лишь 24 июля. «Хотя все члены политбюро и секретариата были в Берлине, в течение пяти дней — ни одного заседания или хотя бы совещания в более узком составе, т.е. никакого участия, а решение, принятое 24-го, никакого влияния оказать не могло».
Соотношение сил было вовсе не так неблагополучно для защитников демократии, как изображали заправилы СДПГ. Известно, например, что в полицейских частях, находившихся в распоряжении прусского правительства, насчитывалось около 20 тыс. человек. Это значительно превышало численность войск, имевшихся 20 июля в Берлине; для использования же частей, расположенных вне Берлина, военное министерство не приняло никаких мер. Профсоюз железнодорожников изъявил готовность прервать сообщение, а это не только помешало бы переброске войск, но и крайне стеснило бы маневренные возможности правительства. Следовательно, все было за то, чтобы дать реакции открытый бой, имея хорошие шансы на победу.
Социал-демократ Г. Шютцингер писал, что бои полиции, рейхсбаннеровцев и членов профсоюзов (здесь намеренно пропущены рабочие-коммунисты), конечно, потребовали бы несколько сот жертв, но это совсем не значит, что победили бы войска. «Когда массы берлинцев затопили бы Унтер ден Линден, Вильгельмштрассе и т.п., тогда, весьма вероятно, пришлось бы убрать войска Рундштедта». Из биографии главы гессенского провинциального правительства социал-демократа Лейшнера известно, что он не допускал возможности эффективного использования рейхсвера против рабочих. Того же мнения придерживается уже упоминавшийся В. Хёгнер (после войны — премьер-министр Баварии). «Возможно, — пишет он, — что жертвы, которых стоила германскому народу вторая мировая война, стали бы излишними, если бы 20 июля 1932 г. было оказано вооруженное сопротивление Папену».
Даже полное поражение в открытой борьбе не было бы тяжелее, чем психологические последствия бездеятельности, — таково мнение западногерманского исследователя этих событий Э. Маттиаса.
Сам Рундштедт не преминул с похвалой отозваться о политике СДПГ: «Нужно благодарить социал-демократическую партию за то, что она не присоединилась к стачечному лозунгу, а наоборот, призвала к спокойствию и благоразумию, дабы не помешать нормальным выборам». Осадное положение не понадобилось не только в масштабе всей страны, но и в Берлине оно оказалось излишним. Столь безболезненного исхода своей противозаконной акции не ожидали ни Папен, ни Шлейхер, ни их единомышленники.
По-разному реагировала на переворот в Пруссии мировая общественность. Если демократически настроенные круги разных стран были охвачены глубокой тревогой за судьбы немецкого народа, то реакционеры, прежде всего в США и Англии, не скрывали своего удовлетворения. На нью-йоркской бирже наблюдался в те дни усиленный спрос на ценные бумаги. Это, как разъясняли газеты, свидетельствовало о том, что банкиры, занимающиеся кредитованием Германии, «весьма благожелательно оценивают резкий поворот в сторону диктатуры в Германии». Лондонская «Таймс», комментируя июльские события, восхищенно писала, что кабинет Палена показал себя «правительством, которое правит... Его методы безусловно властны, но ведь абсолютно ни из чего не следует, что Германии больше всего подходит либерально-парламентская конституция».
Таким образом, «политика силы» восторжествовала. Не менее, чем клика, осуществившая переворот, этому были рады гитлеровцы. Нацистская партия ликовала по поводу «ликвидации ноябрьского господства в Пруссии». «Начало сделано, — откровенно писал 21 июля «Фелькишер беобахтер», — мы же доведем это до конца. Необходимо освободить путь для национал-социалистского движения и для взятия им власти». На совещании глав земельных правительств нацисты Гранцов и Ревер, представлявшие соответственно Мекленбург-Шверин и Ольденбург, решительно поддержали акцию Папена. Гранцов заявил, что «просит правительство действовать и далее в том же духе», и в порядке саморекламы уверял, будто трудности управления в коалиции с нацистами вовсе не велики.
В действительности гитлеровцы все более тяготились связью с правительством Папена, ибо, не находясь у власти, они вынуждены были делить ответственность за его политику. «Утверждать, что мы поддерживаем правительство Папена и последний чрезвычайный декрет от 14 июня 1932 г., — лицемерие этой бесстыдной партии (СДПГ. — Л.Г.)», — говорилось в одной из предвыборных листовок фашистов. В дневнике Геббельса за июнь — июль имеется немало панических записей на этот счет: «Правительство приносит нам с каждым днем все больше вреда, — сказано, например, в записи от 1 июля. — Можно почти по пальцам сосчитать, сколько миллионов голосов мы потеряли. Ко всему «Клуб господ» распространил циркуляр, в котором сообщается, что фюрер одобряет все мероприятия этого кабинета». Одна листовка была даже более безапелляционной: «Мы не имеем ничего общего с нынешним кабинетом. Мы жесточайшим образом боремся с правительством, ибо его мероприятия... наиболее несправедливы и антисоциальны из всего, что можно себе представить».
Берлинский орган нацистов «Ангриф», рупор Геббельса, выдвигая требование объявить мандаты КПГ в рейхстаге недействительными, писал, что «вряд ли правительство Папена решится на это, хотя 20 июля показало, что подобную меру можно провести без особого риска». Фашистская газета в своем злорадстве сформулировала именно то, что было главным политическим уроком удавшегося государственного переворота в Пруссии. В итоге реакция почувствовала безнаказанность не только своих мелких и частичных покушений на демократические свободы, покушений, которыми заполнена вся история Веймарской республики. Этот вывод придал нацистам новые силы и энергию в борьбе за власть, укрепил их претензии.
В литературе, посвященной истории Германии тех лет, высказывается даже точка зрения, что 20 июля окончательно предопределило ход дальнейших событий вплоть до установления фашистской диктатуры в январе 1933 г.
Однако и после 20 июля вопрос об установлении фашистского режима оставался открытым; он решался в ходе напряженной борьбы. И после 20 июля имелись возможности преградить путь фашизму; но их необходимо было использовать. Последующие события подтвердили, что борьба с фашизмом отнюдь не бесперспективна, хотя поражение, понесенное 20 июля 1932 г., причинило всему антифашистскому движению весьма существенный урон.
Успех реакционных сил окрылил фашистов на дальнейшее усиление террора против политических противников. Кровавые столкновения — результат гитлеровских провокаций — еще более участились. В самых разных уголках Германии фашистские бандиты жгли и убивали, практикуясь на собственном народе в злодеяниях, которые они намеревались совершить в масштабах всей Европы. Кровью обагрились в эти дни улицы старинного баварского города Аугсбурга, пролетарского Дортмунда, Неймюнстера, Ганновера, Бунцлау и многих других мест. Усиливая террор, всемерно разнообразя и варьируя свою демагогическую пропаганду, опираясь на активную поддержку правительства, Гитлер и его клика надеялись получить на выборах в рейхстаг абсолютное большинство.