Речь идет об отношениях Гитлера и его племянницы Гели Раубаль, дочери его родной сестры. Гели приехала в Мюнхен из Австрии и жила в квартире Гитлера. Очевидно, между ними были отношения, выходившие за рамки родственных, свидетельством чего являлся черновик письма, которое намеревался направить фюреру глава партийного суда Бух после инцидента, случившегося весной 1928 г. в квартире Гитлера. Тот застал своего шофера Э. Мориса (человека весьма близкого) в комнате Гели и набросился на него с хлыстом, который практически постоянно держал в руках, так что нежданный гость вынужден был выпрыгнуть в окно. В том же письме Бух, набравшись смелости, обвинил Гитлера в том, что тот постепенно пришел к презрению по отношению к людям. Неизвестно, отправил ли Бух это письмо (скорей всего, он понял, что последствия могут быть тяжелыми; что касается презрения к людям, то оно было свойственно Гитлеру с малых лет, а перипетии его жизненного пути лишь укрепили подобные чувства, доведя их до патологических масштабов).

История же с Гели Раубаль на этом далеко не закончилась. Отношения Гитлера и Гели были явно сексуальными, а ревность фюрера, очевидно, вела к серьезным осложнениям, что в конечном счете привело к самоубийству женщины. Некоторые подробности этого дела известны из книги Э. Ханфштенгля; им можно доверять, ибо автор был одним из наиболее близких к Гитлеру единомышленников (именно в его доме, как известно, фюрер нашел прибежище, когда бежал после расстрела нацистской демонстрации 9 ноября 1923 г.). Ханфштенгль сообщает, в частности, о следующем признании Гели: «Мой дядя — чудовище. Ни один человек не может представить себе то, чего он добивается от меня». Из книги Ханфштенгля известен также эпизод, который без сомнения не мог способствовать улучшению отношений Гитлера и его племянницы. Дело в том, что Гели сфотографировалась в обнаженном виде, причем в позах, которые, по словам автора, по порнографическому эффекту превосходили то, что можно было увидеть на фотографиях профессиональных моделей. Эти фотографии, к несчастью, попали в посторонние руки.

Можно представить себе гнев Гитлера, для репутации которого появление подобных фотографий могло быть губительным. Но этого не произошло; очевидно, фюрер принял экстраординарные меры, чтобы предотвратить скандал, для чего, надо полагать, потребовались значительные средства из тех, которые предоставляли жертвователи-промышленники. Но для отношений фюрера и его пассии этот эпизод не мог пройти без последствий. Так или иначе, но в 1931 г. Гели Раубаль застрелилась, использовав для этой цели пистолет дяди. Удар был сокрушительный — даже для человека, не считавшего, что чужая жизнь стоит многого. И в данном случае скандала удалось избежать, хотя для многих подоплека происшедшего и характер отношений дяди и племянницы не были секретом. И человек, совративший племянницу и явившийся виновником ее ранней гибели, продолжал выступать в роли учителя жизни для миллионов немцев. А антифашисты, как и в других случаях, не могли «раскрутить», как сказали бы теперь, историю с Гели Раубаль — не обладали необходимой хваткой, не сумели придать ей того значения, которое следовало, — ведь в это время, после оглушительной победы НСДАП на выборах в рейхстаг в сентябре 1930 г., фашистская угроза приобрела вполне реальные очертания и требовала активного противодействия.

В конце 1920-х годов нацисты развили бешеную активность, проводя гораздо большее число всякого рода митингов, собраний, походов и шествий, чем любая другая партия. Пропаганда носила концентрированный характер. Как видно из циркуляра по этому вопросу от 24 декабря 1928 г., подписанного Гиммлером, предлагалось время от времени провопить «ударные» пропагандистские кампании, устраивая в пределах какого-либо округа от 70 до 200 собраний на протяжении 7–10 дней. Для таких собраний следовало выбирать не слишком большие залы — так, чтобы они наверняка были заполнены. Гитлеровцы не рассчитывали заманить людей одними «идеями»; обязательной составной частью нацистского собрания были музыкальные номера, спортивные упражнения, живые картины и т.п. Нацистское руководство тщательно изучало положение в отдельных местностях и рекомендовало концентрировать пропагандистские усилия прежде всего там, где это могло привести к немедленному и быстрому росту организации.

Настоящим спектаклем являлись митинги, на которых выступал фюрер. Не менее важным, чем содержание речи, было создание «атмосферы». Ее накаливанию способствовали долгое ожидание (хотя фюрер в это время мог находиться в каком-либо близлежащем кабачке), громкая музыка, барабанный бой, церемония внесения в зал знамен и т.п. Воздействие речей Гитлера основывалось на бесконечном повторении и варьировании одной-двух примитивных мыслей, преподносимых на искусственном эмоциональном подъеме, который заражал слушателей. Не только люди, знавшие толк в ораторском искусстве, но и некоторые слушатели, не искушенные в этом (в том числе полицейские чины, наблюдавшие за нацистскими собраниями), отзывались о выступлениях Гитлера отрицательно, отмечая их бессодержательность. «С точки зрения мысли — пустое место. Наиболее действенный момент — способность прививать возбуждение... Таким образом, — примитивнейшая ступень ораторского искусства», — оценивал речи Гитлера один журналист, слышавший его в 1927 г.

Тем не менее талант площадного демагога делал свое. Очень точно определил возможности фашистского главаря идеологический предшественник нацизма Х.С. Чемберлен, назвавший его «недюжинным упростителем». Эта способность свести все многообразие мира к двум-трем элементарным формулам, настолько примитивным и правдоподобным, чтобы они были доступны каждому, помноженная на истерическую, экстатическую форму их преподнесения, и составляла «секрет» успеха Гитлера у определенного круга слушателей. На первом публичном выступлении фюрера (после отмены запрета) в Гамбурге осенью 1927 г. один из присутствовавших, не принадлежавший к нацистам, обратил внимание на то, как речь Гитлера слушали распорядители, следившие за «порядком» в зале: «На их лицах видно было тщетное старание следить за ходом рассуждений оратора. Сквозь произносимые слова они, однако, впитывали в себя нечто, что не складывается в понятия, но воплотится в действие, когда они примут участие в уличной драке во имя свастики». Конечно, Гитлер иногда разнообразил свои приемы, подлаживаясь к аудитории. Так, каждая его речь на массовых митингах изобиловала безудержными антисемитскими выпадами, в выступлениях же перед «сливками» общества он избегал этой темы. Посещая какую-либо местность, Гитлер стремился завоевать расположение слушателей деталями, якобы обнаруживавшими знакомство с местными условиями и нуждами. Чрезвычайно импонировало участникам некоторых, не слишком многолюдных, конечно, собраний, когда фюрер обменивался с ними рукопожатиями, демонстрируя свою «простоту» и «общедоступность». Ведь этим людям не были известно, что говорил он о массах в закрытых аудиториях.

Нацистские главари были очень восприимчивы к техническим новинкам и быстро ставили их на службу своей пропаганды. Так было, например, с кинохроникой. Уже в 1927 г. фашистские кинооператоры изготовили фильм о съезде НСДАП, показ которого длился 30 минут; после съезда 1929 г. был уже снят фильм продолжительностью полтора часа. Еще более важное значение для пропагандистских успехов нацистской партии имело применение микрофона и репродуктора, открывших перед фашистами возможность значительно расширить масштабы своего вредоносного влияния. Это относится уже к 1930 и последующим годам, когда нацисты первыми сумели столь широко поставить радио на службу политическим целям.

Большое значение фашисты придавали и печатному слову; здесь они также действовали чрезвычайно активно. Если в 1926 г. в их распоряжении имелась только одна ежедневная газета — «Фёлькишер беобахтер», выходившая тиражом в 10 700 экземпляров, то в 1928 г. их стало четыре, а общий тираж — 22 800 экземпляров; в 1929 г. было уже 10 ежедневных газет (72 600 экземпляров). Имелось также много еженедельников. В области печати шла непрерывная грызня между различными нацистскими лидерами, издававшими газеты и вступавшими в прямую конкуренцию за читателя. Так, ожесточенно боролись друг с другом Федер и Тербовен, тот же Федер и Штрейхер; иногда дело кончалось обращением в суд. Наиболее непримиримая свара происходила в Берлине, где Геббельс в 1927 г. приступил к изданию своей газеты «Ангриф»; ее продавцы подчас вступали в драку с разносчиками штрассеровских изданий.