Во время ночного марша нам то и дело попадалась навстречу падаль. Впервые мы шли прямо на орудийный огонь, залпы звучали где-то рядом, затем слышались тяжелые разрывы снарядов. Справа — веера прожекторов, между ними — желтые, подолгу висящие в воздухе сигнальные ракеты, вероятно, английские.

Поскольку теперь мы в любой момент могли вступить в бой, то в полдень, при свете яркого солнца, я с командирами взводов пристрелял автоматы. Их огневая мощь произвела на меня хорошее впечатление. Перед скирдой соломы я велел расставить длинный ряд порожних бутылок из-под вина, недостатка в которых здесь не было, и потом их обстреливать. Одной короткой очереди было достаточно, чтобы вдребезги разнести любую из них. Упражнение стало причиной несчастья для старой, жирной крысы, внезапно выскочившей из своего соломенного убежища с окровавленной мордой, которую Рэм, не долго думая, прикончил бутылкой.

На обратном пути разговорился с одним пожилым французом, на своем веку видевшем уже третью войну, причем войну 1870 года — глазами пятилетнего мальчишки. Женат, трое дочерей; на мой вопрос, красивы ль они, невозмутимо повел рукой: «Comme ci, comme çа»[124]. Впрочем, я ощутил в нем при встрече то достоинство, какое придает человеку долгая и многотрудная жизнь.

Очень жарко. В церкви. В одном из боковых нефов множество пожилых женщин, устроившись на соломе, бесчисленными ртами поглощало похлебку из круглых чашек. Ее принесла молодая девушка, которая теперь сидела на скамье, погрузившись в молитву.

Потом на кладбище. Двое мужчин рыли могилу — для старика, третьего из беженцев, что умерли за последние два дня. Они копают на давнишнем месте погребения; один из них извлек на свет чей-то череп.

Вообще для войн и судьбоносных катастроф характерно метание из крайности в крайность. Сначала начало боевых действий представляется совершенно невозможным, а затем — неминуемым. Таким образом, мы пребываем в неопределенности до тех пор, пока, наконец, не грянет гром. Однако гром сей уже давным-давно предопределен в расчетах высшего генералитета. В этом-то и заложена аллегория всей жизненной ситуации. Нам не избежать участия, когда разразится буря.

Размышление во время вчерашней ночной поездки верхом — о механизации смерти, о бомбах пикирующих бомбардировщиков, об огнеметах, о всевозможных сортах отравляющих газов — короче говоря, обо всем том мощном арсенале уничтожения, который приобрел угрожающий размах. Все это только театр, чисто сценическое оформление, сменяющееся вместе со сменой времен и, к примеру, в эпоху правления Тита[125] игравшее не меньшую роль. Уже первобытные народы не были избавлены от такого рода забот; и сейчас можно встретить племена, подвергающие человека самым изобретательным пыткам. Ужасы уничтожения, как на старинных картинах адских мук, всегда сопровождаются тщательным изображением технических деталей.

Но дистанция, отделяющая нас от смерти, всегда остается неизменной. Одного шага достаточно, чтобы отмерить ее; и если мы будем полны решимости и осмелимся на него, тогда все остальное покажется не более чем искушением. Картины, которые встречают нас на этом пути, суть зеркальные отражения нашего бессилия — они меняются вместе со сменой эпох, которым мы принадлежим.

Ночь провели в Тули, вероятно, из-за сопротивления, оказанного наступлению на нашем участке фронта. Французы обороняются на высотах у канала Эн-Уаза, и вчера после полудня 25-й дивизии удалось продвинуться на участке леса южнее Санси. Наша 96-я дивизия пока остается в прежнем районе, однако может выступить с минуту на минуту.

Около полудня марш в направлении Лаона, который располагается на горе и виден как на ладони. Город, где мне случалось уже бывать в 1917 году, живо сохранился в моей памяти как ключевая романская цитадель передового края, и я не думаю, что мое чувство меня обманывает. Вокруг древних святынь царит особая атмосфера.

По дороге снова мертвые лошади, две из них плавают в огромной воронке от снаряда. Дальше — подбитые танки. Сильные разрушения на подступах к населенному пункту и в пригородах: ландшафты баррикад.

Невыносимый зной, в городе тоже. Я приказал составить винтовки в шалаши и послал квартирьера в отведенный для нас квартал. Когда во время отдыха я со Спинелли сидел в удобных креслах для бритья, вынесенных нами на улицу из заведения какого-то куафёра, мимо проехал генерал и прокричал мне, что сегодня взят Суассон, а Энский канал форсирован в трех местах.

Размещение на окраине города; я с двумя офицерами занял виллу с большим садом и просторной террасой. Поскольку чрева винных подвалов были еще полны, я откомандировал транспорт, вернувшийся вскоре загруженный бутылками и бочонками с красным вином. Для подобных поручений следует выбирать людей мозговитых, которые быстро соображают, что к чему. Другие, смотришь, возвращаются с уксусом, vinaigre[126], вместо вина и приносят банки, полные краски, вместо консервов. Потом я велел зарезать корову, поскольку поставленное мясо было сомнительного качества. Прямо с террасы я указал на одну из коров, которые паслись на огородах. Изобилие мяса с незапамятных времен относится к приметам только что одержанной победы.

Большая часть роты вооружилась велосипедами, среди которых можно было увидеть и тандемы, и дамские велосипеды и маленькие мопеды. Полковнику это, равно как и украшение транспорта гротескными символами, показалось верхом безобразия. Он устроил засаду у одного из колодцев и без лишних слов посадил под арест бойца, разгуливавшего возле колонки в тропическом шлеме.

Я пишу эти строки, облившись с головы до ног в ванной, устроившись на террасе и дегустируя ликеры «Cointreau» и «Fine Champagne», обнаруженные нами в домашнем баре. На расстоянии небольшого перехода, у Шэме-де-Дам, слышна артиллерийская канонада: множество дробных ударов, подобно обвалу в горах. Резкие реплики в страшной беседе. Когда слышишь ее так, как я слышу ее сегодня, тогда со всей очевидностью понимаешь, что среди людей, веди они даже хоть самые ангельские речи, настает когда-нибудь предел слову. Начинают говорить эти голоса из железа и пламени, рассчитанные на устрашение, — и тогда сердца до последних глубин подвергаются поистине тяжкому испытанию.

Вечером еще читал Бернаноса[127] — первую книгу, опубликованную этим автором со времени его переезда в Южную Америку. Я нашел ее здесь, в доме, и перед тем как заснуть поразмышлял о положении этого ума, которое может служить поучительным примером. Перед моей поездкой в Париж Штайнер горячо призывал посетить его; и, возможно, лишь его известность помешала мне выполнить его наказ, поскольку среди всех знакомств, к каким можно стремиться, именно знакомство с людьми известными привлекало меня меньше всего. Представляется, что в той степени, в какой мы делаем себе имя, мы теряем в качестве — в том, которое я назвал бы качеством соседа. По мере нарастания известности у толпы, человек утрачивает свое значение как ближний. Это, прежде всего, видно по женщинам: насколько все-таки отзывчивее любая из них, нежели те звезды, что глядят на нас с обложек журналов.

Среди ночи я был разбужен взрывами авиабомб, сброшенных в ближайших окрестностях города. Я собрался было спуститься в подвал, но сапоги мои куда-то запропастились. Тогда я оставил эту затею и вскоре снова уснул.

В первой половине дня мы со Спинелли совершили познавательную прогулку по знойным садам на склоне горы. Розы, белые пионы, жасмин. В различных домах, частью поврежденных попаданиями снарядов. В одном из них сквозь брешь в стене столовой мы увидели шелкового паяца; он небрежно восседал на буфете, повисшем над пропастью. Из бельевого шкафа я взял полотенце, которого мне не хватало. Вообще, что касается реквизиции, то в ней существуют совершенно точные границы, которые я постарался четко и ясно очертить перед бойцами. Так, к примеру, солдат имеет право взять себе ложку, если потерял собственную, — при известных обстоятельствах даже серебряную, если наткнулся именно на нее, но ни в коем случае не тогда, когда рядом с ней лежит оловянная. Мы достигли каменной стены цитадели в том месте, где на ней были высечены указания годов: 1598 и 1498.