Зрелище тяготило меня, и все же это неприятное чувство было слабее, чем то, что я испытал задолго до войны, провидев духовными очами геенну. Подобное же чувство повторилось у меня в 1937-м в Париже. Катастрофа должна была разразиться; она выбрала себе войну как лучшего ходатая. Не будь ее — дело завершилось бы войной гражданской, как это произошло в Испании; ее роль могли бы взять на себя и комета, и небесный огонь, и землетрясение. Города созрели и стали податливыми, как трут, и человеку не терпелось их поджечь. То, что случилось, можно было предугадать заранее, еще когда в России поджигали церкви, в Германии — синагоги и когда себе подобных человек без суда и следствия отправлял на гибель в концлагеря. Эти вещи достигли точки, с которой они вопиют к небесам.

Кирххорст, 6 декабря 1943

На Ольдхорстском болоте. Поскольку оно замерзло, то, войдя в березовую чащу, я выбирал тропы, по которым обычно ступает зверь.

Читаю старые выпуски «Журнала научной энтомологии», вперемешку с ними — «Иудейскую войну» Иосифа Флавия. Снова натолкнулся на место, где описывается начало беспорядков в Иерусалиме при Кумане (II, 12). В то время как евреи собрались на праздник опресноков, римляне выставили над портиком храма для обозрения толпы когорту. Один из солдат приподнял свой плащ, повернулся с издевательским поклоном к евреям задом и «издал соответствующий данной позе неприличный звук». Это было поводом к столкновению, стоившему жизни десяти тысячам людей, так что можно говорить о самом роковом «пуке» мировой истории.

Именно на этом примере особенно четко видно, что́ такое повод или вызов в противоположность настоящей причине. Значение вызова в философском смысле еще не оценено по достоинству; его следует рассматривать тем способом, в котором содержатся нападки на закон причинности. В известном смысле каждое действие — лишь вызов сил неизвестного рода. В действии мы похожи на покупателей, которые предъявляют чек; банковские операции и резервы нам неизвестны.

Как и все физические процессы, вызов приобретает свой действительный интерес только в мире морали. Ребенок играет со спичками — и город с многомиллионным населением превращается в золу. Стоит спросить: не играет ли в таких обстоятельствах личность зачинщика более значительную роль, чем обычно считают? В связи с этим я думаю о Кньеболо: у меня иногда создается впечатление, что мировой дух выбирал его самым что ни на есть коварным способом. «При всей своей изощренности он продвигает вперед незначительные фигуры». И боёк винтовки, незначительным усилием воспламеняющий заряд, обладает определенной формой. В «Тысяче и одной ночи» описываются происки некоей злой женщины, которую наконец топят в Ниле. Труп прибивается к берегу Александрии и вызывает там чуму. От чумы погибают пятьдесят тысяч человек.

Кирххорст, 9 декабря 1943

Читал Иосифа Флавия дальше; наряду с историческим описанием он дает целый ряд первоклассных общих картин. К ним относятся изображения военной силы и города Иерусалима. Флавий оставил после себя бесценные идеи.

Удивительно, как мало еврейского у этого писателя, хотя он был священником и вождем своего народа. Кажется, что дух еврейства изжить гораздо труднее, чем дух какой-нибудь другой народности, но в тех редких случаях, когда это удается, общечеловеческое поднимается на особую высоту.

Кирххорст, 10 декабря 1943

Вечером визит Крамера Лауэ, приехавшего на велосипеде и привезшего мне книгу Шубарта. Говорили о сильнейших разрушениях Берлина, свидетелями которых он был, и о становлении пролетариата нового типа, связанного с этими потерями. Я попросил его посмотреть мой текст о мире.

Кирххорст, 14 декабря 1943

Утро прошло в созерцании персидских насекомых, которых Бодо фон Бодемайер привез тридцать лет тому назад с Востока и которых я приобрел у Райттера.

Чтение: А. В. Томас, «Феномен Элизабет Линне». Здесь в связи с «поблескиванием» некоторых цветов в сумеречное время рассматривается одно явление, которое и меня с давних пор занимает, более того, беспокоит.

Далее: Вересаев, «Воспоминания». Записки врача из времен русско-японской войны. С нее и начались безрадостные автоматические побоища — собственно уже с Крымской кампании.

Продолжал Иосифа Флавия, там в конце 5-й книги мое внимание привлекло место, где автор пишет, что Иерусалим, если бы не был разрушен римлянами, то был бы поглощен землей, захлестнут потопом или уничтожен небесным пламенем, как Содом. Там я наталкиваюсь на мысли, которые живо меня интересуют и которые вновь приходят на ум каждый раз, когда дело доходит до катастрофы. Когда близится час смерти, форма заболевания становится несущественной. Смерть выбирает те маски, какие оказываются у нее под рукой.

Мне запомнилось также удивительное место в 7-й книге, где говорится о добровольной огненной смерти индусов. Огню приписывается свойство «отделять душу от тела в ее совершеннейшей чистоте». Огонь действует здесь как очищающий элемент. По этой же причине он применяется и как средство для очищения заключенной в слишком жестком мясе субстанции. Ту же роль он играл и при сожжении еретиков или тогда, когда дух, как это было однажды в Содоме, пронзал мир разврата, мгновенно вплетаясь в материю до самых ее волокон.

Среди почты письмо от Карла Шмитта, где он обсуждает разлад между стремлением защитить себя и послушанием, в чем население может убедиться, находясь во время обстрела в бомбоубежищах. Из всех мыслителей, которых я знаю, Карл Шмитт лучше всех умеет давать определения. Будучи классическим мыслителем права, он — подданный короны, и его положение становится по необходимости ложным, когда один гарнитур демократии сменяется другим. При возвышении незаконных властей на месте кронюриста образуется вакуум, и попытка заполнить его совершается за счет репутации. Таковы злоключения этой профессии. Поэтому самые удачливые сегодня — это мимы; всемирно знаменитый актер без труда выдержит любую перемену. Слегка перефразируя Бэкона, можно сказать, что для того, чтобы сегодня прорваться сквозь мир, нужно взять чуть больше от мима и чуть меньше от человека чести.

По своему обычаю, Карл Шмитт приводит также место из Библии, Исайя 14, 17.

Кирххорст, 17 декабря 1943

Полистал дневники Гонкуров. Удивительно, как изменился в ходе этой войны читатель, — такое ощущение, что огромные массы книг не в состоянии переступить духовные заграждения, поставленные ею. Здесь скрываются едва заметные, но целые области разрушений. Так вещи в закрытых шкафах разъедает моль. Берешь книгу и видишь, что она потеряла прелесть, как возлюбленная, о которой часто думал с вожделением, но чья красота не выдержала определенных кризисов или событий. Скука оценит состав книг более жестко, чем любой цензор, любой книжный запрет. Однако можно заранее предугадать, что первостепенным книгам, прежде всего Библии, это только пойдет на пользу.

Под 16-м мая 1889-го я нашел любопытный сон Леона Доде. Ему явился Шарко и принес «Мысли» Паскаля. Одновременно, в знак подтверждения, он показал ему в мозгу этого великого человека клетки, где жили мысли, — клетки походили на соты засохшего пчелиного улья.

Рядом упоминается обелиск на площади Согласия, вид которого всегда создавал у меня впечатление магического указательного пальца, — здесь же он вызывает воспоминания «о розовом цвете шампанского шербета». В таких образах чувствуется уже размягченность, разъедающая камень.

Эдмон де Гонкур упоминает разговоры с Октавом Мирбо, а тот, в свою очередь, был знаком с Саша Гитри, с которым и я несколько раз беседовал. Так протягиваются мосты между мертвыми и живыми — по промежуточным столбам. При этом я часто думаю об эротической цепочке: двое мужчин могли обнимать одну и ту же женщину, один из них родился в XVIII веке перед французской революцией, в то время как другой умер в XX после мировой войны.