«Юдифь и Шарлотта Корде, сравнительное описание», «Юдифь и Орлеанская дева как национальные героини». Две темы для школьников и школьниц старших классов, но прежде им нужно вкусить от древа познания.
Париж, 20 апреля 1943
Днем мавританский часок у Банин, Она имеет обыкновение пить кофе в постели, которую покидает так же неохотно, как рак-отшельник оставляет свою раковину. Окна ее студии выходят в сторону высокого бассейна, на улицу Коперника. Перед ними, пока еще без листьев, цветет большая павловния. Высокие матово-лиловые чашечки, в чьи амурные углубления погружаются пчелы, резко, но и легко, выделяются на фоне бледной голубизны весеннего неба.
Разговор о южном типе, и в частности о лигурийцах и гасконцах. Затем о законе и мистике в религии. В мечетях явно присутствует закон. Думаю, что это относится и к синагогам. Под конец — о словесном выражении страха в различных языках и связанных с этим нюансах.
Вечером у Радемахера, который теперь время от времени наезжает в Париж и живет на улице Франсуа I. Там, всего на несколько минут, я встретился с Альфредом Тёпфером, вернувшимся из Испании и собравшимся ехать в Ганновер. Я попросил его присмотреть для меня в районе Танцена, в пустоши, небольшой домик. Разговоры о политике, затем воспоминания о Келларисе и о времени первых националистов. Особенно запомнилось тайное сборище в Айххофе в 1929 году. История тех лет с их мыслителями, деятелями, мучениками и статистами еще не написана; мы обитали тогда в чреве Левиафана. Преуспевала Мюнхенская школа, самая пошлая из всех; ей это давалось даром. В моих письмах и бумагах того времени выступает множество лиц, среди которых выделяются Никиш, Хильшер, Эрнст Саломон,{135} Крайц и Альбрехт Эрих Гюнтер, недавно почивший. Единомышленники убиты, эмигрировали, разочаровались или же занимают высокие посты в армии, в абвере, в партии. И все же те, кто еще остался жив, охотно говорят о тогдашних временах, когда все были одержимы идеей. Таким я представляю себе Робеспьера в Аррасе.
Продвигаясь в чтении Библии, начал «Премудрость» Соломона. Смерть имеет совершенно разное значение, в зависимости от того, кого она поражает, — глупца или мудрого. Одному она несет уничтожение, другого же очищает, испытывая в горниле, как золото. Такая смерть — только кажущаяся: «Ибо хотя они в глазах людей и наказываются, но надежда их полна бессмертия».
При этих словах я вспомнил прекрасное изречение Леона Блуа, согласно которому умереть намного легче, чем мы думаем, — может быть, так же легко, как стереть пыль со стола или дивана.
Париж, 21 апреля 1943
Днем меня навестил старожил Нижней Саксонии, полковник Шаер. Обсуждали ситуацию. Оливковой ветви пока нет. Из всего, о чем он рассказывал, особенно жутким было описание расстрела евреев. Он слышал о нем от одного полковника, кажется Типпельскирха, которого для изучения происходящего послало туда его войсковое соединение.
При таких свидетельствах меня охватывает ужас, горло сжимается от предчувствия чудовищной опасности. Я говорю об этом в общем смысле и нисколько бы не удивился, если бы земной шар — от падения ли кометы или от взрыва — разлетелся на куски. В действительности меня не оставляет ощущение, что эти люди собираются просверлить Землю и что не случайно в качестве главной жертвы они выбрали евреев. Верховные палачи обладают даром зловещей прозорливости, которая зиждется не на интеллекте, а на демонических инстинктах. На каждом перекрестке они определяют направление, ведущее к великому разрушению.
Впрочем, расстрелов больше не будет, ибо их сменили газовые камеры.
Днем у Грюэля. По дороге я снова сорвал свежий лист со смоковницы у храма Вознесения, чьей зеленью любуюсь уже третий год. Это — одно из моих самых любимых деревьев в городе; другое — старая стриженая акация в саду дворца Почетного легиона. Третье — пожалуй, павловния в саду у Банин.
Париж, 22 апреля 1943
Завтрак у Моранов, там графиня Пальфи, Селин, Бенуа-Мешен. Беседа склонялась к анекдотическим несчастным случаям; так, Бенуа-Мешен рассказал, что как-то в гололед его машину занесло, и он вдавил в дерево женщину, шедшую с супругом по улице. Он посадил супружескую пару к себе в машину, чтобы доставить в больницу, и заметил, что муж вздыхает и стонет куда больше своей жены.
— Надеюсь, Вы не пострадали?
— Нет, но перелом бедра — — это же по меньшей мере три месяца клиники — какая неудача! Кто же все это время будет готовить для меня диэту?
Осмотр показал, что, к счастью, это был просто ушиб, но заживление потребует восьми недель. По истечении этого срока министр нанес женщине визит, чтобы справиться о здоровье, и застал ее в трауре. Муж тем временем скончался от несварения желудка. Министр уже было собрался выразить ей соболезнование, но она прервала его:
— Ах, оставьте. Вы не представляете себе, какую услугу мне оказали.
Далее о женах военнопленных. Подобно тому как Троянская война есть мифологическая модель исторических войн вообще, так и трагедия возвращенца и образ Клитемнестры будут повторяться всегда. Жена, услышав, что ее муж освобожден из плена, отправляет ему вслед за этой вестью посылку — дар любви. Между тем муж возвращается раньше, чем она ожидала, и застает не только ее, но ее любовника и двоих детей. В Германии, в лагере для военнопленных, товарищи делят между собой содержимое посылки, — четверо из них умирают, отведав масла, в которое был подмешан мышьяк.
К этому Селин добавил кое-что и из своей практики, отличающейся нагромождением ужасных случаев. Между прочим, он — бретонец, это объясняет мое первое о нем впечатление, по которому я причислил его к каменному веку. Он вот-вот собирается посетить меловые захоронения в Катыни, служащие предметом нынешней пропаганды. Очевидно, что такие места его притягивают.
На обратном пути моим спутником был Бенуа-Мешен, снедаемый неким демоническим беспокойством. Мы вели с ним беседу, неизменную от сотворения мира: в каком аспекте усиление власти сопряжено с высшим удовольствием — в аспекте ли политической практики или же в скрытом, духовном.
Вечером читал статью Кокто о смерти Марселя Пруста, ее принесла мне Мари-Луиза Буске. Вычитал в ней фразу о великом безмолвии, в которое спускаются мертвые: «Il у régnait ce silence qui est au silence ce que les ténèbres sont à l’encre».[128]
Вспомнил при этом леденящее душу описание мертвеца в нью-йоркском метро у Томаса Вулфа.{136}
Париж, 23 апреля 1943
Страстная пятница, Утром заходил Эшман — от Валери. Разговор о снах; беседа шла о вещах, касаться которых я бы не стал. И все же в ней были прозрения, словно я рассматривал себя в чистом зеркале. Самые чистые зеркала, собственно, мутны — в них есть сновидческое измерение. В него можно войти. Вместе с аурой.
После полудня отправился на набережную Вольтера по рю Фобур-Сент-Оноре. Здесь я обычно теряю ощущение времени; на этом пути властвуют песочные часы. Вошел в Сен-Филипп-дю-Руль. Белые, с красными пятнышками цветы каштанов опали и окружностями расположились на плитах двора, ограняя камни, словно оправа из слоновой кости и других драгоценных материалов. Это придавало входу в церковь торжественный вид. Вошел сначала в часовню, посреди которой лежало распятие, потом — в саму церковь, где толпились женщины; там выслушал прекрасную проповедь о страстях Христовых. Великие символы ежедневно осмысляются заново, например то, что разбойника Варавву люди предпочитают Князю света.
У Валентинера; там оба брата Эшманы и Мари-Луиза. Разговор о «Nouvelles Chronique Maritales» Жуандо, о шахматах, о насекомых, о Валери. Затем у докторессы в обществе Шлюмберже. Мы не виделись с 1938 года.