Картинки её детства лишены цельности. Они как бы рваны. Возможно, одна из причин — бесконечная перемена мест.

Это, конечно, создавало определённые трудности. Каждый раз новые учителя, разный уровень преподавания, разные требования, другой школьный коллектив. И — в общем-то — неизбежный в подобных случаях повышенный интерес к новичку.

Впоследствии она так вспоминала школу своего детства:

— Это не современная школа, с её оборудованием, обстановкой. Она совсем другая. Школы были, повторяю, разные и всё же в главном — одинаковые. Грубо сколоченные парты, самодельные счётные палочки, самодельная азбука, а в годы войны и самодельные тетрадки, в основном из газетной бумаги. И даже самодельные чернила.

Да-да, из сажи… Учебник на четверых — пятерых. В годы войны — ежедневная миска жидкой похлёбки на обед. Вспоминаю всех нас, тогдашних детей, одетых в фуфаечки, телогреечки, в лучшем случае — в курточки и «пальто» из домотканой или бумажной материи. Был такой материал — саржа. Первое настоящее пальто получила в подарок от отца с матерью, когда была уже студенткой университета. С каракулевым воротничком, «бостоновое», как уверяет мама. Носила я его долго. Пальто помнит вся семья. Тогда отец по облигации выиграл тысячу рублей. И знакомые, рассказывает мама, помогли в сельпо купить его. Дефицит! Все помнят пальто — это была прямо веха в истории семьи. Даже подруги мои студенческие, и те вспоминают его. Ведь все мы приехали в университет кто в чём — кто в материнском пальто, кто в чьей-то куртке. Так было.

И всё-таки это была моя школа — тем, как и детство, она мне и дорога. Мои любимые преподаватели. Мои подруги. Репетировали в школьном хоре. Пели. Ставили спектакли на школьных сценах. В спектаклях вместе с нами играли учителя и директор школы. Сейчас такое уже почти невозможно. Люди и их отношения были естественнее, проще. Впрочем, может быть, мне так кажется?

Строили физкультурные пирамиды. Причём меня поднимали всегда на самый верх — наверное, как наиболее лёгкую. Маршировали. Собирали металлолом, макулатуру, озеленяли школьный двор, выпускали стенгазеты. Устраивали школьные вечера. Танцевали. И получали первые записочки, первые признания в любви.

Что ещё в памяти от школьных лет? Помогали семьям погибших. Торжественные клятвы давали друг другу: быть верными, быть всегда вместе, помогать, не скрывать ничего друг от друга. Скрепляли клятвы «честным пионерским», «честным комсомольским». И ещё смешивали капли крови, надрезая себе пальцы. Я это тоже помню.

Айрат Тизадулин, одноклассник Раисы по школе в Стерлитамаке (Башкирия), запись 1999 года:

— Многие из тех, кто заканчивал нашу Школу, переехали в другие города, кого-то уже в живых нет. Я хорошо помню Раю. Она была самой красивой в школе и чересчур активной девочкой. Она принимала участие в школьных спектаклях, пела в хоре. Помню, как-то мы давали друг другу детские клятвы, скрепляли их «честным пионерским» и «честным комсомольским». Так Рае это показалось ненадёжным. Она предложила надрезать пальцы и смешать капли крови. И что вы думаете? Все согласились.

Л. Титаренко, запись 1999 года:

— В 1944 году я пошла в свердловскую школу, проучилась там три класса. А потом мы переехали в Башкирию, в город Стерлитамак. Там сестра закончила десятилетку и поехала поступать в Москву.

Золотая медаль

Р.М. Горбачёва, запись начала 1991 года:

— Десятый класс я закончила в городе Стерлитамаке, в Башкирии. И, как сказано в аттестате зрелости, «за отличные успехи и примерное поведение награждена золотой медалью». Это давало, опять цитирую тогдашний аттестат, «право поступления в высшие учебные заведения Союза ССР без вступительных экзаменов». То был второй год, когда вручали золотые медали. Вузом для себя выбрала Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова.

Шел 49-й год. А мне — семнадцать лет.

Её родители вскоре перекочевали из Башкирии в Донбасс, потом в Краснодарский край, где и осели, получив хорошую двухкомнатную квартиру.

На учёбу в столицу

Р.М. Горбачёва:

— Итак, 1949 год. Я еду в Москву. Учиться. Поездом. Вагоны переполненные. Полки все — и «плацкарта», и «сидячие», и багажные — «висячие» (третий этаж) — заняты. Это сейчас там, наверху, чемоданы. А тогда и наверху были люди. Какие полки! Люди едут и стоя — в проходах, тамбурах. Поезда ползут медленно, с долгими и частыми остановками. Не только наш — все поезда в стране были такими. Постельного белья нет, но его никто и не спрашивает. Вместо вагона-ресторана станционный бак с кипятком и привокзальный базар, куда все толпой выбегают во время остановок.

К поезду выносили продавать варёную картошку, молоко, яйца, буханки хлеба, самогон, водку, яблоки, колодезную воду — пять копеек за кружку. Солёные огурцы, ягоды. Правда, всё было очень дорого. Рассчитывать в дороге приходилось в основном на материнский узелок.

Это был второй послевоенный набор студенчества. Её поколение, поколение семнадцатилетних, пришло в университет со школьной скамьи. Но среди первокурсников было и много взрослых, тридцати- и даже тридцатипятилетних. «Стариков», как их тогда называли. Те, кто в годы войны по разным причинам прерывал учёбу: находился на оккупированной территории, работал где-то, партизанил, был эвакуирован или просто не мог раньше учиться. Но большинство «стариков» — это были демобилизованные фронтовики, так и не снявшие шинель, военную форму за все годы студенчества. Так и не переодевшиеся. И потому, что не во что особенно было переодеваться, и потому, что не торопились расставаться с фронтовой юностью и фронтовым братством. Это хорошо схвачено в «Тишине» Юрия Бондарева, в «Студентах» Юрия Трифонова, в других романах и повестях о той поре. Кое-кто из её сверстников, вспоминая их, «стариков», первым делом отмечал, что они водку пили — фронтовики. Пили, конечно. Но эти люди несли с собой в студенческую среду и нечто более значимое. Несли особое — прилежание, трудолюбие, ответственность и реализм жизни, человеческих отношений. Своего рода университет в университете.

Р.М. Горбачёва:

— Университет собрал нас из самых разных уголков страны. Русские, узбеки, украинцы, белорусы, казахи, азербайджанцы, евреи, армяне, латыши, киргизы, грузины, туркмены и все-все… Сколок самой страны.

Учились с нами и иностранцы. Албанцы, болгары, югославы, чехи… Они и жили в одних комнатах с нами. Немцы, испанцы, корейцы, китайцы, вьетнамцы…

Все мы были рядом. Занимались в одних и тех же библиотеках, в одних и тех же аудиториях. Сдавали экзамены, писали дипломные работы, ели в общих столовых. Дружили, женились, выходили замуж. Дух молодости, товарищества — это и был воздух университета.

Вот недавно не стало Мераба Мамардашвили. Он мой однокурсник. Грузин, ставший крупным авторитетом в мире философской науки. Женился на девушке из моей комнаты, с которой я несколько лет прожила вместе. Поэтому мы и были особенно близки. Мераб — один из постоянных гостей в нашей девичьей комнате. Их было несколько человек. Завсегдатаи нашей комнаты — мы к ним привыкли. Мераб женился на одной моей подруге, а социолог Юрий Левада — на другой.

Мы уже тогда уважали Мераба за его ум. Помню, как помогал он нам, девчонкам, «грызть» «Капитал». Я очень хорошо знала Мераба. Потом, правда, жизнь развела нас. У него была сложная судьба. Знаете ли вы, что Мераб до последних дней старался остудить разбушевавшиеся межнациональные страсти? Имел мужество встать на пути националистической круговерти. Я горжусь Мерабом.

На стромынке

Р.М. Горбачёва:

— Жили мы, конечно, очень скромно. Сегодня кому-то, может, даже кажется, что убого. Старые, старинные здания МГУ, в чьих аудиториях прошли наши с мужем годы учёбы, располагаются, как вы знаете, в центре города, на улице Герцена и Моховой. Студенческое же общежитие тогда находилось в Сокольническом районе, на Стромынке, на берегу Яузы. Огромное, четырёхэтажное, замкнутое прямоугольное здание с большим внутренним двором. Три верхних этажа занимали студенты и аспиранты, расселявшиеся по факультетам: филологи, историки, философы, физики, юристы, биологи и т.д. На первом этаже библиотека, читальный зал, студенческий клуб, больница, пошивочная мастерская, столовая, буфет. В угловом доме напротив общежития продмаг. Он и сегодня там. На другом берегу Яузы, в Преображенском или, как мы тогда называли, «на Преображенке» — рынок.