Забрали лошадей, коров, гусей. С тех пор как русские солдаты пришли, житья не стало. Достать ничего нельзя. За керосином надо за Вислу ходить, и платим по двадцать пять копеек за фунт.

Спрашиваю Кубицкого:

— Нравится тебе здесь?

— Да, во всем порядок. Каждая каморка — все хозяйственное.

— Хорошо живут, — вмешивается Драчев. — Отчётливо. Только зачем бежали? Здесь бы жили — от нас нажились бы.

— От нас не разживёшься! — смеётся Кубицкий.

— А все их император, — солидно продолжает Драчев. — Не схотел жить в мире, весь свет взбаламутил. Вот как бы Бог помог в колодки его заковать — знал бы, как войны устраивать.

Кроме нас в Риване стоят две роты Седлецкого полка. Солдаты угрюмо советуют:

— Какая уж тут днёвка, тут и ночью ничем не разживёшься. Едем дальше. Дорога размытая, грязная и скользкая. Лошади подвигаются с трудом. Гнилой ветер гонит густые рыхлые облака. На полях талый снег. Бегут потоки талой воды. На проталинах зелёная травка. Вообще весь пейзаж таков, каким он бывает у нас ранней весной, в начале марта. За два часа с трудом сделали восемь вёрст, заночевали в Домброве.

И здесь та же картина. Жителей почти нет. Дома заняты нашими войсками: понтонным батальоном, госпиталями, хлебопекарнями и обозами. Сунулись в магистрат, в аптеку, в комендатуру — везде битком набито. Дома разграблены. Из лавок все вынесено, и они превращены в конюшни.

Подъезжаем к Тарнову. Грохочет страшная канонада: позиции верстах в трёх от дороги. Над Тарновом дымки разрывающихся снарядов. По временам — вспышки наших пушечных выстрелов.

Издали Тарнов похож на Владивосток: те же голубоватые горы и сбегающие вниз по уступам каменные дома. Живописно раскинутые предгорья Карпат, а за ними — вдали, теряясь в облаках, — синеют карпатские вершины. Вся обстановка — точно батальные декорации Верещагина: горные хребты, котловины, дымки шрапнелей, блеск пушечных выстрелов, зажжённые домики... Над ними все время реют два моноплана и один биплан. Биплан жёлтого цвета, кажется, австрийский.

В Тарнове мы разыскали второй парк нашей бригады — под командой Пятницкого. Он расположился за городом, на дальней окраине.

Ночью, часу в одиннадцатом, послышалась чрезвычайно сильная канонада. Казалось, что снаряды рвутся над городом и падают где-то совсем близко. Это длилось минут восемь. Базунов выскочил из своей комнаты:

— Послушайте, вы держите связь со штабом? А то ведь теперь время такое, что каждую минуту надо быть начеку.

— Да мы здесь уже двенадцать дней, и каждую ночь такая же стрельба. Днём молчат, а ночью палить начинают. Ведь здесь два штаба стоят. Столько частей. Если что-либо случится, мы сразу увидим.

Часа через два стрельба опять повторилась. На улицу высыпали жители. Всюду тревожные голоса: такой пальбы ещё не слыхали здесь. Вскоре распространился слух, что по городу стреляли из броневого автомобиля, прорвавшегося сквозь наше сторожевое охранение.

Нашли квартиру недалеко от парка, на Львовской улице. Три хорошо меблированные комнаты с ванной, электрическим освещением и всякими удобствами. Хозяйка, пожилая еврейка, говорит по-польски. Обратилась к нам:

— Дам все, что хотите: кровати, дрова, подушки, перины, лампы; все бесплатно; денег мне не надо; только пусть все будет цело. Дети мои уехали. Дочь у меня красавица. Испугалась, все бросила и утекла с мужем. Я одна осталась. Квартиранты все выехали.

— Будь спокойны: у вас ничего не тронут.

Она посмотрела на нас благодарными глазами и протянула руку полковнику:

— Благодарю вас, очень.

Но сейчас же вслед за хозяйкой явился плутоватый, угодливый, немолодой еврей и, галантно расшаркавшись, объявил:

— Совладелец дома. Русский подданный. Служу у князя Сангушко. Так как князь Сангушко также русский подданный, то и все служащие ясновельможного пана Сангушко тоже русские подданные.

При этом он извлёк из кармана какую-то бумажку, в которой за подписью сотника Павлова сообщалось, что предъявитель сего документа Гриншпан должен быть освобождён от всяких повинностей и действительно является совладельцем занятого нами дома. Документ был написан вполне грамотно и снабжён печатью воинской части.

— Чего же вы собственно хотите? — обратился к Гриншпану Базунов.

Тот ласково улыбнулся и, угодливо извиваясь, ответил:

— Я ничего... Я так...

И мгновенно ретировался. Цель его визита так и осталась невыясненной.

Роскошествуем и отдыхаем. Утопаем в плюше и бархате. Всюду зеркала, диваны, мраморные умывальники, белые ясеневые стулья, часы, безделушки, электрические ночники и множество портретов на стенах.

С утра бродим по городу. На улицах грязно. Привлекает внимание курьёзная афиша кинематографа «Гелиос», на которой аршинными русскими буквами напечатана такая программа:

Преобладающий элемент среди оставшегося населения — старики и дети. Днём город не кажется таким пустынным: много открытых магазинов, в витринах пёстрый товар, грохочут извозчики. Но с вечера сразу бросается в глаза городское безлюдье. Большинство домов утопает во мраке. Улицы кажутся испуганными и мёртвыми. Лишь кое-где из офицерских квартир струятся полоски света да в мелких лавчонках зажигаются робкие огоньки. Только рестораны, биллиардные и кофейные озарены по-праздничному, и во мраке безлюдных улиц горят их полузавешенные окна. Самое большое оживление на вокзале, где сосредоточены лазареты. Идёт погрузка и перегрузка раненых. В воздухе носится крылатая матерщина санитаров. Щеголевато семенят по перрону сестры. Чинно прогуливаются доктора. Подъезжают и отъезжают штабные автомобили. А ночью почти всегда около половины двенадцатого начинается адская канонада. Неприятельская артиллерия развивает ураганный огонь, зловещие вспышки каждого выстрела мелькают широкими зарницами в небе, обливая трепетным светом далёкую окраину города. Тогда из ворот выбегают испуганные жители, слышится хриплый лай собак, и офицеры начинают тревожно прислушиваться к гулу орудий. Но через полчаса все успокаиваются, и город погружается в мирный сон.

С участием(?).

В завоёванной Галиции. 1915 год

Сегодня канун Нового года. Временно все три парка собрались в Тарнове. С утра раздаём привезённые подарки. Солдаты очень довольны. Смутил нас только Асеев своей сектантской несговорчивостью. Для него отобрали отличный романовский полушубок, валенки, ватные шаровары, папаху и рукавицы — полное зимнее обмундирование. В подборе вещей участвовала вся бригада. Отбиралось самое лучшее, но Асеев сурово заявил:

— Не возьму. Не надобно мне.

Его уговаривали, упрашивали, но он твёрдо стоял на своём:

— Не для ча. Не надобно мне.

— Ну, Асеев, вы просто обижаете нас, — обратился к нему Василенко. — Мы из Киева подарки везём, а вы отказываетесь.

Асеев подошёл к Василенко, отвесил ему поясной поклон и сказал твёрдо и решительно:

— Нехорошее мы дело делаем: людей убиваем, грабим, малых детей, как кутят, на мороз выбрасуем, а нам за это жертвенные вещи шлют. Разве ж можно?..

Всем стало неловко. Даже Базунов промолчал. Только фельдфебель Гридин не утерпел, чтобы не вставить тоном Иудушки ехидного словечка:

— На что Асееву шуба? Он у нас праведник андельский. Ему и на холоду как в божьем раю.

Адъютант Медлявский, втайне питающий некоторую слабость к толстовству, резко набросился на Гридина:

— Гридин, отчего лошади вспотели?

На что тот ответил со своей обычной вкрадчивостью:

— Это, ваше высокородие, оттого, что лошади два дня на холоде стояли. А теперь из них холод и выходит, в своё состояние они входят.