«…Жарам и комарам чуть за месяц. Я чищу желудок миллефолиумом (тысячелистником. — В.Л.). Варюта моя подобно тому по-своему недомогает… Вашей и моей Наталье Александровне мир и благословение… Жду Ваших уведомлениев, как манну с небеси…
Мать ее (жены. — В. Л.) Княгиня Марья Михайловна скончалась 17 июня. Всемогущий Бог да примет ее в лоно Авраамле! Я ей положил сие таить до крайности. Где наш злочестивый …!
Портрет мой готов. [Полковник] Пиери сказывает, что он походит на Логина Ивановича Миллера (их общего астраханского знакомого. — В. Л.). Для того нижайше прошу, по доставлении к Вам, приказать на нем мое имя подписать…
Как я в зеркало не гляжусь, то и картины моей не видал, следующей при сем…»
«…Спросите вы, Милостивый Государь мой, чем я в бездействе упражняюсь? В грусти из моей кибитки исхожу на полеванье (охоту. — В. Л.), но к уединению: отвес меня тревожит. Сей, сходный на Нат[альи] Ал[ександровны] нрав, мрачится. Остатки волос седеют и с главы спадают. Читаю "Отче наш"…
Необходимо надлежало бы мне знать термин начала экспедиции… Сия есть не вредная делу откровенность, мне же весьма полезная. Отдаю протчее верховной власти…
По Оренбургскому] корпусу и Каз[анской] дивизии частыми моими предуведомлениями не прискучьте: ведомо, изтекают они от моего естественного чистого сердца, с коим я к Вам непоколебим.
Общая наша дочка была вчера именинница. Варюта проплакала…
Коли мой портрет толь неудачен, пусть Ваш удачнее будет, — иного посредства нет — Вам лутче щастье будет, и оспорите Варюту, которой кажетца, что она больше на Нат[алью[Ал[ександровну] походит».
Турчанинов передал Суворову просьбу императрицы прислать его портрет, обещая в ответ прислать портрет Наташи (примечательно, что Александр Васильевич почтительно именует маленькую дочку Натальей Александровной, а супругу — Варютой). Астраханский иконописец (Суворов называет его ризомарателем) выполнил заказ. Этот портрет сохранился. «Написан он очень сухо, живопись его жесткая, невысокого качества, — отмечает Андрей Валентинович Помарнацкий, выпустивший в 1963 году в издательстве Государственного Эрмитажа замечательную работу «Портреты Суворова». — Хорошо переданы такие характерные черты наружности полководца, как высоко приподнятые брови и тяжелые веки… Художник попытался изобразить на лице Суворова сардоническую улыбку, но… улыбка получилась застывшей деревянной… Яркая и своеобразная индивидуальность полководца совершенно не передана на этом портрете — Суворов на нем, действительно, похож на аккуратного немца-лекаря…»
В Астрахани у Суворова находилась особая канцелярия. До 1 сентября ей заведовал старший адъютант Алексеев, затем — секунд-майор Кексгольмского полка Иван Сырохнев. Но у него почти не было войск. Не случайно стали приходить мысли о недовольстве Потемкина его службой. «Ныне, чувствуя себя всеми забытым, — делится он с Турчаниновым, — не должен ли я давно сомневатца в колебленной милости ко мне моего покровителя, одного его имея и невинно лишась, что мне тогда делать, как стремитца к уединению, сему тихому пристанищу, и в нем остатки дней моих препроводить? Кроме примечательных слабостей телесных от долголетней нелицемерной моей службы, чувствую, что болезнь оная, пред сим лет шесть меня угнетавшая, снова ныне свой яд в меня поселяет».
Еще на Дунае он подхватил лихорадку, которая теперь напомнила о себе. Ему уже 50 лет, большая часть жизни позади. Александр Васильевич невольно возвращается мыслями к своим подвигам, оставшимся без награждения. Может быть, это его удел? Может быть, ему пора на покой? Но нет, нет и нет. Он готов служить «Великой Императрице» и Отечеству. Для душевного спокойствия ему нужно знать «время начала здешней экспедиции»: «Без того ничто меня от отчаяния не извлечет».
Под его пером рождаются историко-философские рассуждения о добродетели и общественном служении, о таланте и важности его поддержки сильными мира сего. Он приводит множество примеров из древней и новой истории, вспоминает Юлия Цезаря, Чингисхана и Тамерлана, знаменитых французских полководцев Конде и Тюренна, кардинала Мазарини, петровских генералов и адмиралов. Все эти примеры должны подтвердить главную мысль: талант редок, его не только важно отыскать, но и поддержать:
«Большое дарование в военном человеке есть щастие… Сей, ослиная голова, говорил на мое лицо: "Правит слепое щастье", — я говорю: "Юлий Цезарь правил щастьем"…
Великотаинственна та наука, которую [составляет умение] обладать в народе людьми доказанных заслуг… и во благое время уметь ими править, избирая их неошибочно по способностям и талантам. Часто розовые каблуки (так именовались придворные «короля-солнце» Людовика XIV. — В.Л.) преимуществовать будут над мозгом в голове, складная самохвальная басенка — над искусством, тонкая лесть — над простодушным журчанием зрелого духа».
Местное общество его раздражает: сплетни, суета, интриги. Гражданский губернатор И.В. Якоби оказался противником экспедиции. Сменивший его М.М. Жуков окружил себя подхалимами. Его супруга, дальняя родственница Потемкина, тоже хороша. «Варюта за 12 Губернаторше визитов не омилос-тивлена ею ни одним, — замечает Суворов. — Перестали они говорить между собою и кланятца».
Мастерски набросав картину местных нравов, он иронично сравнивает губернатора с вице-королем, правителем одной из колоний, и, описывая прием по случаю Михайловских праздников, замечает: «Грядет Виц-ре гордым шагом; престол его движется за ним. Вскричал я: "Не Мексика здесь!"». Губернатора, хотя он всего лишь действительный статский советник (IV класс по Табели о рангах, соответствовал чину генерал-майора), встречали музыкой, положенной полному генералу. «Вчера пополудни… гремит Вицреева карета… Музыка его, не удостоивши того меня, ревет полный поход. Я чуть не выбежал на рундук, щитая, не двуклассный ли кто? — иронизирует Суворов. — Такая тоска, голубчик, от… спесивой вони».
Свое присутствие на куртагах сам Александр Васильевич объясняет тем, что его «люди любят» и «приятели к себе… просят». Он вывозит в свет Варюту, веселится и танцует на праздниках, но при этом требует к себе и супруге заслуженного уважения: «Астрахань в Москву или в Петербург не переименована. И там недостойный бы я был раб Великой Монархини, естли б я пренебрежения сносил. Вы знаете, унижу ль я себя? Лутче голова долой, нежели что ни есть утратить моей чести: смертями 500-ми научился смерти не бояться. Верность и ревность моя к Высочайшей службе основана на моей чести».
И снова мысли о службе: «Но года два что я? Оставить службу рад, удалюсь мирских сует — говорю по чувствам: но, как одушевленный, — оставить службу грех!» Истинно грех, потому что он исповедует принцип «долг к Императорской службе столь обширен, что всякий другой долг в нем исчезает».
Больше всего генерал-поручика томила неопределенность с началом экспедиции. Прибывший в июне 1781 года командир Каспийской флотилии далматинец на русской службе граф Марк Иванович Войнович заявил, что сам «отопрет почивальню царя-девицы», то есть пойдет в Персию без Суворова. И действительно, флотилия отплыла из Астрахани и 27 июля 1781 года бросила якоря в Астрабадском заливе на юге Каспия. Вскоре пришло донесение Войновича: владетель Астрабадской провинции Персии Ага Мохаммед-хан дал согласие на постройку укрепленной фактории.
Суворов, хорошо изучивший повадки восточных правителей, предупредил Турчанинова о ненадежности успехов заезжего графа — и как в воду глядел: во время пира, устроенного местными властями в честь Войновича и его офицеров, все они были вероломно схвачены, закованы и брошены в тюрьму. От графа потребовали послать подчиненным приказ о срытии укреплений и возвращении экипажей на корабли. Когда это было выполнено, коварный Ага Мохаммед-хан с показной любезностью принял пленников и принес извинения за действия своих подчиненных, якобы неправильно понявших его волю. 2 января 1782 года Войнович и его спутники вернулись на корабли. Только через девять месяцев флотилия возвратилась в Астрахань. Экспедиция провалилась.