Таким же показался Суворов молодому казаку, назначенному к нему ординарцем. В 1872 году ветеран (ему было не менее восьмидесяти восьми лет) вспоминал:

«Поехал я, еще и заря не занималась. Пришел я, коня привязал у ворот, а сам — во двор. Стою, дожидаюсь… Чуть стало светать, гляжу — выходит седенький старичок в куртке, в больших сапогах, без шапки. Перекрестился на восход три раза и волосы разгладил, а денщик и несет ему рюмочку. Выпил, крякнул он, да и пошел по двору. Как завидел меня, сейчас же ко мне.

— Ты, — говорит, — к кому пришел?

— К Его Сиятельству, мол, к грапу.

Вдруг как запрыгает старичок, и пошел с ножки на ножку поскакивать, знай в ладоши бьет да кричит: 'Трап, грап! Помилуй Бог, какой такой грап? Тяп да ляп, вот и вышел грап!" А сам всё подпрыгивает, подскочил ко мне, да и говорит:

— Не слухай ты их, какой там грап!

— Это Суворов…

— Да ведь он полоумный… Пускай дома сидит, а мы с тобой пойдем-ка разгуляемся. Вишь какая теплынь… Благодать!

Только уж я догадался, что это он самый и есть. Молчу, слухаю. Подвели ему коня и шапку принесли какую-то лохматую. Сел он на коня и поскакал. Я за ним.

Глядь, а в полверсте всё наше войско выстроилось: и антиллерия, и начальство. Как завидели они старика, как загудят "Ура!".

И енералы все навстречу ему повыскакивали, а он — шмыг мимо их — да и давай чесать во весь дух, всё вперед да вперед. Я за ним. Почитай, версты полторы проскакали, а тут стало место неровное — всё бугорки.

Вскочил он на горку, снял шапку, перекрестился да ладонью заслонился от солнца и давай разглядывать во все стороны. А там и крикнул меня:

— Казак, казак!

— Слухаю, мол, Ваше Сиятельство!

— Гляди-ка, — говорит, — а ведь француз-то, вот он где!

А сам показывает на ту сторону. Гляжу я — синеется что-то вдали, словно полосами, и впереди… синие, как муравьи рассыпались.

— Точно так, — говорю, — француз и есть!

— А как ты думаешь, много их там?

— Много, Ваше Сиятельство, видимо-невидимо.

— Ах, помилуй Бог, правда. Правда твоя, казачок. Гляди — вот там еще… Эге-ге! А вон еще… Гляди, гляди! Вишь ты, как притаились, думают, что мы с тобой их не найдем. Истинно, видимо-невидимо! Ну, а как ты думаешь: ведь мы их всё-таки побьем?

— Точно так, Ваше Сиятельство, беспременно побьем. В пух и дребезги разобьем!

А сам соскочил с горки, да и погнал во весь дух прямо к нашему войску. Подскакал к ним, шапкою махает да кричит: "Братцы, казак сказал, что мы француза победим. Вон вы его хоть самого спросите. Говорит, в пух и дребезги разобьем! Поздравляю с победою, царские слуги. Чудо-богатыри, идем на них!"

Господи, что тут с войсками-то поделалось. Словно все взбеленились. Как загудят: "Ура! Разобьем, отец Ляксандро Васильевич. Веди нас, справимся, не впервые с ним схватываться!"

На что уж господа, и те всполошились, саблями махают да "ура!" кричат. Суворов остановился, слышу меня кличет:

— Казак!

— Слухаю, мол, Ваше Сиятельство!

— А ну как француз-то отгрызётся?

— Нет, Ваше Сиятельство, зубы поломает.

— Ох, правда, правда… Да чего же мы стоим-то? С Богом… Со Христом, братцы, вперед. Идем на них! Помилуй, Господи!

Вскакнул он на середку к самым знаменам, махнул рукой. Ну, и пошли, и пошли! С музыкою, с песнями, словно на пир. Только француз-то не оробел: хоть бы на шаг попятился. Куда тебе, еще нам же навстречу полез. Это надо правду говорить — молодцы драться и они-то!

Ну и схватились. Владычица Пресвятая, что тут сотворилось! (Старик перекрестился.) Молод тогда я был, боя-то еще не видывал. Ну, нечего греха таить — жутко мне пришлось. Да с Суворовым труса праздновать было нельзя… Насмотрелся тогда я на него. Вот богатырь-то он был так богатырь! Ни минутки-то он на месте не постоит. Где самая резня, самый ад кромешный, тут и он! Борскает по полю, командует, кричит, подбодряет. А француз-то всё валит вперед. Повидали мы их! Поджарые, черномазые, страшилищные такие. Накренят башку на ружье, насупятся, штыки вставят да и прут, как волы!

Я и страх позабыл, только бы от Суворова не отстать. Пыль, дым… Того и гляди зазеваешься. Да, спасибо, маштак-то[46] у меня был лихой, выносливый. Суворов поскачет, и я у него за хвостом, смотрю во все очи — еще, оборони Бог, как бы не поранили его либо что!

А тут он опять как вытянет коня нагайкою и погнал на фла-нок. Француз там больно напирал, а ребятушки наши маленько приостановились и призадумались, а француз навалил да и тоже встал, как вкопанный. Стоят да ругаются. Господа и наши, и ихние из себя выходят, сами первые бросаются, да нет… Солдаты-то уставились — ни взад, ни вперед!

Наконец, вышел у них из рядов простой солдат, такой почтенный седак, махнул ружьем да как гаркнет: "Алон! Марше-е-е!"

Французы тронулись, наши заколыхались и назад, а Суворов тут как тут: "Детки, что стали? Чего на них смотреть? Вперед! Ура! Что закручинились? Бей, коли их!" А больше я не слыхал».

Когда казак очнулся, то увидел своего убитого коня. По грудам мертвых тел он сумел добраться до своих и немедленно явился к Суворову, праздновавшему со всей армией победу.

Рассказ ветерана напоминает былину про русских богатырей. Язык воспоминаний Якова Михайловича Старкова более литературный, но и у него в повествовании об одном из самых горячих эпизодов битвы звучат те же былинные мотивы:

«Уже был второй день сражения при Треббии и Тидоне с Макдональдом. Французы сосредоточили все свои силы и напор против русских. Битва была насмерть. И вот в часу одиннадцатом утра Макдональд составил колонну тысяч из пяти человек. Под прикрытием сильной, адской пальбы своих батарей она перешла реку Треббию и, опрокидывая все преграды, прямо ударила в середину нашей линии и прорвала наш фронт!

Наши невольно пятились назад, а безбожники гордо, пышно шли вперед с игрою музыки, с боем барабанным и с громким криком: "Вив республик! Вив либерте-эгалите! Вив! Вив! Авант!"[47]

Передний фронт этой колонны, рассыпанные по бокам его цепь стрелков и пушки сеяли смерть в рядах наших. Казалось, они уже торжествовали победу над нами. Но у отца Русских былых сил, у батюшки Александра Васильевича выиграть победу было трудно — невозможно! Александр Васильевич в то время был на левом крыле сражавшейся линии — направлял в бой австрийцев.

Лишь узнал он о движении этой колонны, шибко полетел и явился к отступающим. И в середине их и между ими носясь, повелевал громко: "Заманивайте!.. Шибче!.. Шибче заманивайте!.. Бегом!.."

И сам был в виду впереди отступающих. Так было шагов полтораста. Наши, увидев отца Александра Васильевича, ободрились и при отступе, как львы, клали наупокои налетов Французских.

"Стой!" — крикнул Александр Васильевич, и линия отступавших в минуту остановилась. И в это мгновение скрытая наша батарея брызнула французам в лицо ядрами и картечью. Ошеломленные, они колебались, остановились. Ядра, гранаты и картечь, бегло пускаемые нашею сильною батареею, пронизывали их насквозь.

"Вперед!.. Ступай, ступай!.. В штыки!.. Ура!" — крикнул Александр Васильевич, и все наши кинулись вперед, и он, отец наш, был впереди всех. Из запасу принеслись казаки и три баталиона гренадер и егерей русских. Французы были смяты, колоты штыками и копьями без милости. Кучи тел их навалены, и едва ли и половина этой грозной колонны спаслась бегством».

Еще одно свидетельство очевидца оставил человек сугубо штатский. Егор Борисович Фукс обликом (полным кругловатым лицом, очками) напоминает Пьера Безухова из гениальной эпопеи Льва Николаевича Толстого.

«Под Треббиею был я очевидцем, что на разных пунктах, где только начнут расстраиваться войска, его одно присутствие тотчас восстановляло порядок.

Я стоял с Вилимом Христофоровичем Дерфельденом на возвышенном месте и удивлялся сим явлениям.