Аккорд…
Ещё один…
И ещё, и ещё…
Подумал: «Второй и третий – не то, зато первый – то».
Снова взяв первый аккорд и придержав все три клавиши, я старательно прислушался к пробежавшему надо мной эху.
– Ну вот, кое-что баллада высказала… – вздохнул я и клавиши освободил.
– Говори, баллада, расскажи… – Осторожный палец придавил одинокую клавишу. Послышался растерянный нервный звук.
«Словно призыв к экзорцизму», – подумал я и палец убрал.
И вдруг… по всей длине клавиатуры выросла цветочная грядка, удивительно похожая на ту, что на картине Эвелин Тейлор.
«Эта баллада – твой последний уют…» – сказали цветы.
Я перевёл взгляд на плакат: «ТО, ЧТО ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНЬ, ВОЗВРАЩАЕТ МУЗЫКА».
Клавиши цветы с себя скинули.
Пассаж…
И ещё…
И ещё, и ещё…
Баллада заговорила в ля-миноре.
Меня тронули за плечо.
– Билеты достал? – На моей жене было её любимое серое платье.
– Билеты? – Я взглянул на босые ноги Эстер.
– Разве мы не идём в «Офир»?
– В «Офир»?
– На последний сеанс.
Молча проводив жену в её комнату, я вернулся к пианино.
– К бою! – призвал я себя.
Пассаж…
Аккорд…
Синкопы…
Нет, нет, нет – моя баллада звучала не так!..
– Господи, помоги! – просил я, но звуки продолжали безжалостно терзать мои уши.
То безудержно хохоча, то глухо рыдая, то ускоряя бег, то спотыкаясь о пространство комнаты, они метались, будто обезумевшие, а потом вдруг смолкли, и комната, казалось, наполнилась густыми клубами тумана.
Моё тело обмякло.
Мои пальцы онемели.
Моя голова ощутила усталость.
Я сбросил с клавиатуры руки.
Тишина.
Вспомнилось про тогда –
последние сеансы в «Офире»,
по дороге домой кафе-мороженое,
мы с Эстер безумолчно разговариваем и смеёмся над тем, как после поцелуев наши губы друг к другу прилипают…
– Господи Боже, вспомни меня, и укрепи меня только теперь, о Боже! – шептал я теперь.
Я прислушался к тишине, опасаясь упустить Его голос, но, видимо, упустил…
Вспомнил, что наш праотец Авраам услышал голос Божий в семьдесят пять лет.
Подумал: «Выходит, Его голоса мне пять лет дожидаться…»
Решил: «Дождусь!»
Вернулся к пианино.
Но пока –
предательски ускользала тема.
Пока –
не помогала смена ритма, тональности, интонаций.
Пока –
не удавалось добиться цельности звучания.
Пока –
в трещины и щели проникало лишнее и наносное.
Пока –
я молился Богу.
Пока –
я вновь с Ним ссорился.
Пока –
озабоченно размышлял: «Поймут ли балладу как надо?»
Пока –
утешала мысль: «Профессиональные критики непременно поспешат разъяснить, что и как…»
Пока –
покалывала грешная мысль: «Что, если профессионалы ошибутся?»
Пока —
думал: «Господи, избавь от профессионалов!»
Пока –
тревожила щемящая мысль: «Между строками подсмотреть умеют многие, а сколько тех, кто умеют между звуками подслушать?»
Пока –
продолжая терзать клавиши, я бормотал: «Не то, не то, не то, не то…»
Пока –
при взгляде на мои записи в нотной тетради не спасала даже древняя максима: «Epistula non erubescit».
Хитрили древние. Блистательно хитрили.
Больше не хотелось есть.
Больше не хотелось пить.
Больше не хотелось слушать птиц.
Больше не хотелось видеть день.
Больше не хотелось видеть ночь.
Больше не хотелось читать Бёлля.
Больше не…
На память пришла журнальная заметка, где сообщалось, что никто не предчувствует свою гибель острее, чем свиньи.
– Господи, неужели я превратился в…? – залепетал я и осторожно хрюкнул.
Прислушался. Прозвучало, вроде бы, не по-свински, и этим утешился.
«Остынь и себя не терзай! – сказал я себе. – Истинное творчество – это не столько умение, сколько проявление свойства, и если оно в тебе есть, то просто возьми и дождись его возвращения. Вот и в кумранских свитках сказано: “Царапину души не изображайте на плоти вашей”».
Опустил крышку пианино. Кажется, опустил слишком резко. Снова приподнял. Попросил у неё прощения. Снова опустил. На сей раз бережно.
«В конце концов, нужные звуки приходили всегда…» – подумал я и даже пропел:
– Эх, раз, ещё раз, ещё много-много раз!..
Махнул рукой, решив, что ничего «много-много» у меня быть больше не может, потому что старость и смерть появляются лишь по одному разу, всего лишь по одному…
Часы показывали 8:15.Прихватив с собой пустой термос, я спустился на улицу.
* * *
Заведение Нисима вклинилось между зданием мебельного магазина и какой-то конторой. По утрам здесь собираются люди, прошлое которых, безусловно, длиннее, чем их будущее. Не самое лучшее кафе в городе, но и не самое худшее. Мне подходит. Во-первых, оно на моей улице, во-вторых, с Нисимом мы давние приятели. У входа справа – стойка и стеклянный шкаф с бутылками сока, минеральной воды, свежими булочками, покрытыми шоколадной гладью. Можно заполучить вино и даже более крепкий товар, который хранится на специальной полке внутри стойки.
В прежние годы в кафе вертелась молодая японка. Она помогала Нисиму и говорила на иврите, который могли понять разве что японцы. С началом в стране экономического кризиса девушку пришлось уволить.
В полупустом кафе пахло свежими булочками, а над стойкой бара светился экран телевизора – депутаты Кнессета обсуждали очередное изменение в законе о социальном обеспечении пожилых граждан.
– Привет, полковник!
Нисим был занят зарисовками –
кота, дремлющего под столом,
кота, возбуждённо поглядывающего на заоконных птичек,
кота, недоумённо исследующего пустую миску,
кота, яростно точащего когти о плинтус.
Отложив рисунки в сторону, Нисим протянул мне руку. Он не возражал против того, чтобы я называл его полковником, хотя в войну Судного дня, командуя танковым батальоном, он был всего лишь майором. Под Суэцем его тяжело ранило.
Я кивнул на заполнивших экран депутатов.
– Замечательные деятели, – отозвался я о них.
– Были бы просто безупречными, – проворчал Нисим, – если бы не их два недостатка: понимали бы, о чём говорят, и знали бы, что делают…
Диктор перешёл к обзору сводок из мировых столиц.
Нисим убавил звук.
– Двенадцатого декабря, – сказал я, – власти Тель-Авива разберут кинотеатр «Офир».
– Суки! – осклабился Нисим.
Я молчаливо развёл руками.
Нисим поинтересовался:
– Покой в этом мире когда-нибудь будет?
Я сообщил анекдот:
– Наркоман спросил у приятеля: «А сегодня что – пятница?» – «Нет, сегодня вторник». – «Выходит, пятница была вчера?» – «Нет, вчера был понедельник». – «Тогда пятница будет завтра, да?» – «Завтра будет среда». – «Получается, что на этой неделе пятницы вообще не будет?»
Нисим выключил телевизор и, укоризненно посмотрев на меня, стал клятвенно уверять, что он не наркоман.
– Допускаю, – уклончиво проговорил я.
Нисим спросил о здоровье моей жены.
Я промолчал.
– Уже не то, да?
– Теперь – не совсем то…
– Тяжело с ней?
Я снова промолчал.
– В последние четыре года тебе достаётся…
Я протянул термос. Нисим залил в него чай.
– Приходится держать оборону, – сказал я. – Кому, как не тебе, знать, что когда отступать некуда, силы бойца удваиваются. И, кроме того, Эстер даёт мне возможность ощущать себя мужчиной.
Нисим хмыкнул:
– Потрясающе счастливая возможность…
– Вот видишь: выходит, что я не истец, а должник. – Я прихватил с собой термос и присел возле окна.
– Сегодня выглядишь изнурённым, – заметил Нисим, ставя на мой столик бутылку минеральной воды и стакан.
– Наверно, рассыпаюсь, будто высохшая горбушка хлеба, – смущённо отозвался я. – Или чахну, как увядающее сердце…
– Сердце не увядает, – возразил Нисим. – Бывает, что оно печалится, глупеет, болеет, а увядать – это нет.