Генрих все еще лежал в нерешительности; наконец он вздохнул: — Должно быть,я трус! На поле боя я этого не замечал, разве что в начале сражения, тогда мнеобычно живот схватывает; но что такое десять тысяч врагов в сравнении с однимдухом!

За обедом в этот день все были как-то особенно молчаливы. Царила такаятишина, что король приказал вызвать музыкантов. Король, по своему обыкновению,был угрюм, а Генрих смотрел в тарелку, на которой кушанья оставалисьнетронутыми. Только мадам Екатерина что-то говорила своим тягучим тусклымголосом, и если кто по рассеянности не отвечал ей, она окидывала его испытующимвзглядом, продолжая спокойно жевать. Своему корольку она сказала: — Что это выничего не едите, зятек? А вам следовало бы покушать, покуда еще естьвозможность, — и дичи, и рыбки, и пирогов. Ведь это найдешь не всегда и невезде. — Он сделал вид, будто не слышит из-за музыки; все же она дала емупонять, что ей известно его намерение опять сделать попытку к побегу. Правда,Екатерина сейчас же покачала головой: уж сколько раз пытался ее королеквспорхнуть и улететь, пусть попробует еще раз!.. И на своего сына-короля онапосмотрела неодобрительно. — Ты затеял глупость, — сказала она ему,перегнувшись через стол. И, помолчав, добавила: — Вашу мать, сир, вы больше неудостаиваете своим доверием. — Генриху казалось, что этот вечер никогда некончится. Ведь невозможно ухаживать за женщинами или острить с мужчинами, еслиу тебя назначено свидание с духом.

Около одиннадцати стража, как обычно, прокричала в залах и переходах о том,что ворота запираются, и придворные, жившие вне замка, поспешно удалились.Генрих хотел незаметно смешаться с их толпой, но его позвал сам король. Еговеличество являло собой печальное зрелище. Не будь Генрих так взволнован, онзаметил бы, что у его величества совесть нечиста.

— Милый кузен, — сказал король, — сегодня холодная бурная ночь. По такойтемноте мало ли что может случиться в пути. Сиди-ка лучше у огня!

— Меня ждут, — отозвался Генрих и, точно имел в виду даму, рассмеялся. Ноему стало не по себе.

Как только он вышел из-под защиты замковых стен, бурный ветер отшвырнул егообратно. С большим трудом достиг он террасы, где царил полнейший мрак. Генрихстал ждать, но время шло, а дух, все еще ничем не давал знать о своемприсутствии. Только когда ветер на миг разорвал облака, блеснул лунный луч итотчас погас, но в его беглом свете Генрих узнал адмирала. Черные латы, седаяборода и особый наклон головы — бесспорный признак не только благородства средилюдей, но и знакомства с волей божьей. Да, это действительно он, сказал себеГенрих и преклонил колено. Он находился на одном конце террасы, дух на другом,где стояли колонны; летом их обвивал виноград, образуя беседку. Молодой человекначал читать молитву.

Но вот снова прорвался лунный луч, теперь его свет покоится на потустороннемвидении. Лицо призрака бледно, как призрачное сияние, черные глазницы пусты.Это не глаза живого человека. И нога не ступает на каменные плиты этого мира.Дух бессильно волочит ее, пытаясь сделать шаг. Еще труднее говорить и бытьпонятым среди завываний бури, когда голос исходит не из телесной гортани. Темстрашнее это явление для земных глаз. У молящегося Генриха стучат зубы. Но вотдо его слуха доносится подобие стона. Едва уловимо, словами, которые рветветер, господин адмирал дает понять, что он требует отомстить его убийцам. Лунаопять скрывается. Это хорошо: только в темноте Генрих находит в себе мужествоответить, и отвечает он неправду. Если бы дух все еще был видим, юноша неотважился бы на такой ответ даже в душе. Но он делает над собой отчаянноеусилие и бросает в ночь и бурю: — Я и не помышляю о мести, господин адмирал,ибо ваши убийцы стали моими лучшими друзьями, а я теперь просто весельчак иловкий танцор и хочу навсегда остаться в Лувре! — Генрих выкрикивает этонастолько громко, что если поблизости спрятался кто-нибудь из живых, то оннаверняка услышал. Но про себя, в тайне своего сердца Генрих настойчиво шепчет:«Господин адмирал, я тот же, я прежний!»

Всякий дух, конечно, умеет отличить сокровенную правду от лжи, котораяговорится вслух, на всякий случай, из привычки к осторожности, ибо притворствостало уже давно первым душевным движением Генриха.

Вас я не могу обмануть, господин адмирал!

Вдруг там, вдали, на плиты падает что-то тяжелое, словно чье-то тело, иследует то, что на человеческом языке называется: грохот, топот, брань; Так неведет себя ни один дух и уж, конечно, не, дух адмирала. Генрих решает бежать.Но тут опять раздвигаются облака, и при свете луны он видит — на этот разживого человека — человек спешит к нему, и его ни с кем не смешаешь: этод’Эльбеф.

— Чуть было не поймал! Я притаился среди виноградных лоз между колоннами,негодяй меня не видел, а я его сразу узнал. Это был шут. Да, шут короля, унылаяфигура, плохой комедиант. Как только я в этом убедился, я спрыгнул вниз и хотелупасть ему на спину. Но, к сожалению, промахнулся. А когда я поднялся, его ислед простыл.

— Человек не может вдруг стать невидимым.

— Но дух не вопит, как дурак, и не топает по ступенькам, которые ведутневедомо куда. Он удрал каким-то потайным ходом.

Лунный свет теперь заливал террасу, они могли осмотреть каждую плиту, однакони одна не выдавала тайны. Генрих хлопнул себя по лбу: — Вон что… —проговорил он. Он вспомнил лицо короля в тот вечер — оно говорило о нечистойсовести и о злых кознях.

«И ему все удалось бы, ибо я был уверен, что беседую с господином адмиралом.А как бы все обернулось, если бы я не соврал и вместо этого ответил: еще десятьдней и меня здесь не будет, или даже признался бы господину адмиралу: ячастенько думаю о мести, господин адмирал, жизнь ваших убийц уже не раз была вруках господних! Но я промолчал, и в этом мое счастье. Иначе, меня, наверно,нашли бы завтра на этих плитах с кинжалом в груди».

Обо всем этом Генрих своему спутнику ничего не сказал, но наблюдательныйд’Эльбеф понял главное и без слов. Они вернулись в замок и решили вытащить шутаиз постели. Как они и ожидали, он уже успел лечь: он воспользовался темвременем, пока они осматривали плиты. Шут притворился, будто спит крепчайшимсном, но скорее хрипел, чем храпел, и одеяло его еще не успело согреться. Онитут же подняли его и привязали к стулу. Самое страшное было то, что он неоткрыл глаз. Д’Арманьяка послали за д’Обинье и дю Барта. В их присутствииначался допрос.

Сознается ли он в том, что пришел сюда прямо с террасы, спросил д’Эльбефпривязанного шута. Сознается ли он, что изображал духа, спросил Генрих. Шут же,чтобы спастись, сделал вид, будто у него отнялся язык, и стал вращать глазами,точно и в самом деле собрался умирать; но при этом осклабился. Его лицоисказилось непроизвольной судорогой страха, и с него исчезло выражениенеизменной скорби, которую шут обычно напускал на себя вопреки своей профессии.Полотняная рубашка вместо строгой черной одежды, смертельно бледное, длинноелицо, растрепанные вихры и эта непроизвольная усмешка — сейчас впервые за всюсвою карьеру, шут был действительно смешон. Пятеро зрителей неудержиморасхохотались. Д’Эльбеф первый напомнил остальным, что сегодня была совершенагнусная попытка обмануть живого, уже не говоря об оскорблении, нанесенном духу,который сам найдет способ отомстить за себя. Когда шут это услышал, онзатрясся от ужаса.

Сознается ли он в том, что сегодня ночью изображал адмирала Колиньи,повторил Генрих свой вопрос, пригрозив шуту, что повесит его, и даже приказалд’Арманьяку осветить стену и поискать на ней гвоздь. Однако шут был искусныйкомедиант, и допрос протекал совсем не так, как хотелось поймавшим егогосподам.

Вопрос: боится ли он? Ответ: конечно, боится. Вопрос: раскаивается ли он?Ответ: конечно, раскаивается. Вопрос: готов ли он искупить свою вину? Ответ:да, готов. Вопрос: значит, он признает, что дух — это был он? Ответ: он и нескрывает этого. Он уже и так достаточно дрожал и трясся от страха перед самимсобой, вернее — перед настоящим духом, ибо дух каждую минуту мог свернуть емушею, разгневанный столь непристойным подражанием. И он уверен, что ещепоплатится за свою дерзость, несмотря на искреннее раскаяние. Как известно,духи отличаются беспощадной мстительностью.