Встретились глазами и брат с сестрой — Генрих с Екатериной. И глаза их какбы сказали друг другую «Помнишь наш маленький замок в По, огород и дикие горы?К чему все эти фокусы! Однако внимание: нам и этому нужно учиться. Откуда утебя такое красивое платье? А у тебя? От нашей дорогой матери, от кого жееще!»

Их разговор без слов продолжался лишь мгновение. Карл Девятый уже началбольшой церемониал. Генрих услышал за своей спиной чей-то голос, может быть, онпринадлежал д’Обинье, Конде или Ларошфуко, а может быть, и молодому Лерану: —Сир, — прошептал этот голос. — Точно подражайте во всем королю Франции!

— Кажется, это будет в первый раз, — отозвался Генрих, однако был тут жевынужден признать, что Карл в совершенстве владеет ритуалом. Король Франции —он был в белой шелковой одежде, коротких панталонах с буфами, длинных чулках ив берете с пером — сделал шаг, всего один шаг, но — этот шаг послужил сигналомдля его братьев, герцогов Анжуйского и Алансонского, и они тут же встали у негоза плечами. Подобное сочетание трех фигур имело глубокий смысл, и оно означало:«Я и мой дом». В этом сочетании было столько гордости и величия, чтопреждевременно опустившийся Валуа вдруг снова, как в юности, блеснулутонченностью своей породы. В ту же минуту оркестр заиграл громче: вступилидеревянные трубы. До того музыка звучала пленительно, теперь она загремелаторжественно и важно, все нарастая, пока вновь не грянула дробь барабанов.

А над королем, над его сказочным дворцом, над залитой блеском свитойпростиралось высокое, легкое, светлое небо. Звуки разносились далеко, особеннопо водам Сены, которая была отделена от ограды изысканного парка лишьзаброшенной и, пустынной полосою берега. По береговому откосу уже карабкалсякое-кто из прибрежных жителей, самые ловкие пытались даже одолеть стену. Стражапросто-напросто спихивала их вниз древками алебард; поэтому все, кому удавалосьподсмотреть кусочек происходившего в парке представления, которое давалисильные мира сего, были очень довольны, и даже те, кто ничего не видел, веселошумели, как и полагается народу.

А в это время одно из окон верхнего этажа, выходящих в парк, тихонькоскрипнуло, правда, этого скрипа никто не слышал, и между створами показалосьвысунувшееся из-за штор свинцово-серое лицо. Похожие на угли глаза старухиследили за тем, что происходило внизу; все это было ею же самой придумано иподготовлено: торжественная встреча короля-католика с королем-гугенотом,участие в ней обоих братьев короля, похвальба огромной, блестящей свитой —такое зрелище неизбежно должно было вызвать у сопляка-беарнца и его оборванцевощущение, что сами они люди ничтожные, и укрепить их доверие к королевскомудому.

Об этом и размышляла старуха со свинцово-серым лицом, и улыбка морщила еетяжелые щеки.

Только Марго могла видеть ее со своего места, и вдруг, неведомо почему,принцесса почувствовала дурноту. «Что я делаю! Ведь этого-то я и не хочу, идобром это не кончится! Если я дам зайти сближению еще дальше, случится что-тоужасное. Как раз сейчас мне следовало бы опять сойтись с Гизом, — хотя снынешнего дня между нами всему конец, — чтобы, несмотря на все, расстроить мойбрак с Генрихом, которого я люблю, как собственную жизнь».

Марго была одна со своими предчувствиями, со своей совестью. Все, даже еевозлюбленный Генрих, целиком отдались внешней стороне совершавшейся церемонии.Впрочем, эта церемония вскоре опять захватила ее, и, как обычно, внешниесобытия заглушили голос совести. А Генрих тем временем все подмечал. Кроме лицав окне, от него ничего не ускользнуло: ни поистине царственный размахпразднества, ни выражение на лицах его участников, ни даже голоса народа,который по-своему принимал участие в этом балете. Так называл юноша про себяторжественную церемонию, участником которой оказался. Смутные предчувствия егоне тревожили, зато ему не изменяло критическое остроумие, и никакой показнойблеск не мог затуманить зоркость его взгляда. Поэтому Генрих, видя вокруг себямножество лиц, готов был поклясться, что их выражение заранее заказано и заказоплачен и выполнен.

Несмотря на все эти наблюдения, он тщательно подражал каждому движениюВалуа: делал те же па, так же долго держал ногу поднятой и опускал ее почти нато же место, чтобы шествовать как можно медленнее и торжественнее. Рядом сГенрихом, вернее, несколько отступя, следовал его двоюродный брат Конце —единственный представитель бурбонского дома, который оказался налицо. Кактолько король Франции и его братья пригласительным жестом простирали рукуладонью вверх, прижимали ее к сердцу или снимали шляпу, Генрих и его кузенспешили проделать то же самое; они тоже были в положенной роскошной одежде —почти единственные среди гугенотов. Обе группы продолжали двигаться друг другунавстречу под звуки музыки, точно исполняя некий священный танец,соответствовавший высокому сану короля — избранника и помазанника божия. Онивсе более сближались, и каждая уже не производила впечатления какого-тонераздельного целого — уже бросались в глаза детали, а они всегда вызываютразочарование, нарушая словно бы уже достигнутое единство. И все болееподозрительными становились те, кто надел на свое лицо заказанную емуличину.

«Взять хотя бы де Нансея, — он мне вовсе не друг! Остережемся его! Онначальник личной охраны короля. Я заранее уверен, что мне еще придется увидетьего настоящее лицо, когда оно не будет почтительно улыбаться по заказу. Самоеглавное — внушить им такое уважение, чтобы никакие балеты были уже не нужны.Все это лица людей, которые нам ничего не забыли, а мы им. А какова, например,вон та улыбка? Кажется, это некий де Моревер?»

— Кузен, того придворного зовут не Моревером?

«И это называется улыбкой? Но ведь совершенно ясно, что ему гораздо большехочется убивать, чем кланяться! Моревера я возьму себе на заметку».

И все же самые убедительные открытия бледнеют и на время забываются, если кним случайно примешивается личное чувство неловкости, вызванное хотя быощущением того, что ты смешон. Но именно это и произошло, когда Генрих, подойдяближе, увидел иронию на лицах тех, кто находились в задних рядах и считали себяв полной безопасности. Генрих сразу понял, что давало королевским придворнымсознание их превосходства: убогий вид его свиты. Этого открытия он все времявтайне опасался и потому собрал вокруг себя тех, кто был одет получше. Их было,увы, немного, и, подойдя вплотную к партии Карла, они уже не могли заслонитьостальных, шагавших позади, — толпу людей в потертых колетах и запыленныхбашмаках. Гугеноты явились сюда в том виде, в каком были, когда их наконецпосле долгого ожидания у ворот подъездного моста впустили в этот ненавистныйЛувр — притом, разумеется, лишь самую ничтожную часть отряда. Но у них лицабыли не заказные, а настоящие, шершавые и обветренные, в отличие от гладких лицпридворных, и, не поддаваясь их слащавой любезности, они хранили выражениесуровости и благочестия. Там — тщеславный блеск и ледяная чопорность, здесь —неприкрытая бедность, которая явилась сюда требовать своих прав. Ведь людиГенриха вели войну ради того, чтобы жить, а иные — ради высшей жизни, иназывали они ее иногда верой, иногда свободой.

Впервые за все время, что Генрих был здесь, ему вдруг стало весело. Он готовбыл громко расхохотаться и, вероятно, с большим правом, чем царедворцы, которыетолько усмехались. Вместо этого, став перед Карлом Девятым, он сначала ударилсебя в грудь, а затем низко склонился и описал правой рукою круг у своих ног.То же самое Генрих проделал справа и слева от короля Франции и, вероятно,повторил бы поклон даже за его спиной. Но Карл привлек шутника в свои объятия инапечатлел на его щеках братский поцелуй, причем тайком ткнул его кулаком вбок. И тот и другой отлично поняли смысл этого жеста. Сейчас опять происходитта же пародия на почитание, которую некогда разыграл семилетний мальчик,встретившись с двенадцатилетним.

— Ты все такой же шут, — сказал Карл, но шепотом, и никто, кроме Генриха,его не слышал. Затем торжественно представил ему своих братьев, как будтовместе с одним из них Генрих не протирал штаны на школьной скамье, а позднее нестоял против него на поле брани. А сколько шалостей они вместе устраивали! Темвременем наверху снова скрипнуло окно — его закрыли, ибо цель комедии быладостигнута и проделка удалась. Теперь у деревенского увальня должно былосложиться впечатление, что эти Валуа — несколько странное, а в общем неплохоесемейство; так говорила себе старая королева, которая тоже была не лишенаизвестной доли юмора.