Но тут возмутились первенцы, которые хотели оставаться первенцами, особенноже его старые друзья. — Сир! Так не может продолжаться! Среди ваших новыхсолдат есть участники Варфоломеевской ночи. Или вы не видите, сир, что у нихпрямо на лице написана измена? Не хватает только самого Иуды! — Да вот и он.Смотри-ка, Фервак!
Имение, которое достанется сыну, теперь свободно от долгов, и земли к немуприкуплено изрядно; поэтому Фервак сказал себе: «Пора выполнить клятвуверности, данную Наварре. С королем Франции мы квиты, а вот Наварра мне долженмного денег, и его считают восходящим светилом». Сказано — сделано, и Фервак,этот вояка-великан, грохнулся перед Генрихом на свои негнущиеся колени, так чтопол затрещал.
Генрих не отказался от удовольствия подмигнуть своим. — Этот человек —золото, за него можно дать хорошую цену, — сказал король Наваррский. Но такиеречи честный солдат пропустил мимо ушей и предоставил улаживать дело своемуболее молодому собеседнику. Тогда Генрих решился, и на седой бородке клиномдаже запечатлел поцелуй.
После Алансона отряд двигался медленнее. Он непрерывно разрастался и в путии на стоянках, где отдыхали по нескольку дней. Стоянок было четыре; в пятомгороде король Наваррский и его двор расположились надолго, ибо знали, что исейчас и впредь они будут в безопасности. Сомюр находился в провинции Анжу.Еще один дневной переход — и они достигли бы Сентонжа, с крепостью Ла-Рошелью,которая все это время стояла неприступной твердыней между сушей и океаном.Генрих еще не решался идти туда, ибо опасался, что тамошние храбрые инеуступчивые протестанты резко его осудят… Сам он, после всех своихнеобъяснимых колебаний, наконец прибыл, но добрая половина его спутников быликатолики! Больше того, он сам был католиком и, оставался им все три месяца, чтопровел в Сомюре, хотя пасторы и ждали, что он придет слушать их проповеди. Ноон не ходил ни к ним, ни к обедне. А его примеру, следовали и дворяне, так чтона пасху приняли святое причастие всего лишь двое из них. Двор в Сомюреоказался «двором без религии» — явление необычайное и даже пугающее.
«Что за беда? — думает Генрих. — Ведь они идут. Они прибывают ко мне всебóльшими толпами, город ими переполнен, они уже становятся лагерем заворотами. И им все равно — гугенот я или католик. Важно то, что я принц крови идолжен восстановить в их королевстве единство и мир. А во что они верят — мнедо этого дела нет; главное — они должны признавать меня. Все это не так просто,согласен. Я прихожу последним, после того как монсеньер и мой кузен Конде,каждый за свой страх и риск, будоражили народ и сеяли смуту. Тем хуже, я немогу быть слишком разборчивым, и я не отвергну ни одного человека, даже если онтолько что сорвался с виселицы». Так говорил себе Генрих, собирая вокруг себяприверженцев, чтобы только не оказаться в одиночестве и не стоять в стороне,когда французский двор начнет переговоры с мятежниками. «Я-то не мятежник, нет!Другие могут быть чем им угодно, я не мятежник!» — твердил он каждому, сизвестной точки зрения, оно так и было. Он скорее считал себя оплотомкоролевства, у которого другого оплота, пожалуй, и нет.
Монсеньер, брат короля, выбирал себе некоторые провинции в личное владение.А Конде намеревался даже подарить свои какому-то немецкому князю-единоверцу.Генрих заявил кузену через посланца: он-де принц крови и поэтому озабоченединственно лишь величием французской короны, ничего для себя он не желает,поэтому не может одобрить и требований монсеньера. Нет, он предпочел бы, — чемотдавать три епископства Иоганну Казимиру Баварскому и дробить королевство, —он предпочел бы… Что ж все-таки? Господину Сегюру было приказано прямозаявить, что именно; иначе у него бы, пожалуй, язык прилип к гортани. Тут Кондеовладел его обычный приступ ярости — такой же, как в Варфоломеевскую ночь,когда он поклялся, что скорее умрет, чем переменит веру, а сделался католикомна семнадцать дней раньше, чем Генрих. — Мой государь, — заявил посланец, —скорее готов отказаться от преследования и наказания виновников Варфоломеевскойночи, чем допустить раздел королевства. — Конде взревел — так неожиданны былиэти слова.
Наверное, и в Ла-Рошели протестанты вскипят и обозлятся, и для Генриха лучшебыть от них подальше, хотя бы на расстоянии одного дня пути. Первый ответ настоль смелое заявление был, конечно, следующий: «Забывчивый»! «Неблагодарный»!Ради кого же они тогда пали, эти жертвы Варфоломеевской ночи? Вы, сир,отправились на свою свадьбу, а наших повели на убой! И теперь наши убиенныеостанутся неотомщенными, чтобы вашему величеству легче было торговаться из-заземель с убийцами?! Обратитесь к истинной вере, а то как бы и мы не позабыли,кем была ваша мать! Вот что говорит голос храбрых и непреклонных протестантов —говорит достаточно громко и доходит до Генриха с его наскоро сколоченным«двором без религии». Он должен был сделаться вождем протестантов; но им сталтеперь вместо него другой, кузен Конде, который раньше оказался на месте. Кондеусерден и суетлив, он ничего не видит, кроме борьбы партий. И вы доверилисьэтому тупице, добрые люди, ревнители истинной веры! Ведь Конде все еще живет вовремена господина адмирала. Не понимает, что разделить королевство из-за религий— все равно, что растерзать его ради собственной выгоды, как хотелось быПеревертышу. Кузен Конде и Двуносый сходны в одном: ничего у них не выйдет, исуются они не в свое дело. Лучше бы оставались там, где были. Но больше всегоспешит тот, кому ничего судьбой не предназначено.
Так Генрих, наедине с собой, называл вещи своими именами, но при этомнеутомимо продолжал привлекать и собирать все новых сторонников, пугая ихчисленностью французский двор, до тех пор, пока оттуда не начались переговоры.И если с кузеном, с его прежним другом, столковаться было невозможно, то скрепостью Ла-Рошелью Генрих все же поддерживал связь. Пусть там узнают, кто он:их друг, как и прежде, но, кроме того, принц крови. Они настаивали на том, чтоон должен ходить слушать проповеди, иначе нечего и рассчитывать на ревнителейистинной веры. Конде и так пожаловался им на Генриха, назвав его заблудшейовцой. Выброшенный из протестантской среды, Генрих уже не представлял бы длякузена никакой опасности; а тот еще ехидствует, и все потому, что глуп.
Но и с Парижем дело обстояло не лучше; французский двор помирился смонсеньером, в результате чего монсеньера прямо раздуло от сыпавшихся на негопровинций, поборов, пенсий. Королю же Наваррскому ничего не пожаловали, еготолько назначили губернатором Гиенни, чтобы он правил ею от имени еговеличества, то есть лишь подтвердили его прежний титул. Пусть будет этимдоволен, иначе бы совсем без ничего остался: ни партии, ни земли, а главное— ни гроша денег. Так он шел на раздел королевства, — но только временно, —уверял себя Генрих. И все равно — без пользы, если приходится улетать, словнокорольку, на юг и оставаться в стороне от важных государственных дел. Притом— невесть на сколько времени. Кому бы сейчас пришло в голову, что на целыхдесять лет! Для юноши двадцати трех, это ведь целая вечность.
«Итак, вооружимся терпением, ему мы успели научиться в замке Лувр.Отсрочки, уступки, отречение — все это во вне, а в душе живет упорная мысль:эту школу мы уже прошли, тут нас никто не может превзойти. Господа изЛа-Рошели, вашей партии непременно нужен вождь, и вы утверждаете, что он долженпосещать проповеди? Иду, иду! Кто решился на раздел своего королевства, сможетс таким же успехом и религии отделить одну от другой: я делаю все это только понеобходимости, — под вашим упорным давлением. Посмотрите на моихдворян-католиков, они гораздо умереннее. Правда, они уже не могут уехатьотсюда, у них слишком испорчены отношения с французским двором. Их я оставлю усебя, даже если перестану ходить к обедне. Но слушать проповеди я пойду, чтобызавербовать вас, ибо вы более настойчивы. Впоследствии это вам боком выйдет,твердолобых я не терплю, хотя именно среди них и найдешь самых добродетельных,а кого же мне любить, как не их. Все же бывает и так, что иной с лица — самадобродетель, а на деле — просто зол и глуп, поэтому-то между мною и моимкузеном Конде теперь начнется великая вражда. Пусть расставляет на шахматнойдоске свои фигуры, а я одним ходом сделаю ему мат, я иду слушать проповеди!