«К властям обращалась. Разыскивала. Вот бабы, глупые головы,— возмущался, перечитывая письмо жены, Гавриил.— Знает же, что сбежал я из эшелона. От этих властей сбежал. А ну, как наведаются теперь в Евстафьеву квартиру...»
Всполошились и сын с невесткой. Они немедленно стали готовиться в дорогу. Решили Желтовы уехать отсюда в небольшой городишко или даже село за тридевять земель, где бы ни они, ни их никто не знал, чтобы можно было свекра как-то «открыть». Сидя в схроне, он совсем одичал. За короткое время в добровольном своем заточении Желтов научился вязать крючком да спицами. Бывало, свяжет одежку да сам над собой издевается: вот, мол, казак до чего дожил — бабским рукоделием занимается. Иной раз ругается, буйствует — опасались домочадцы, как бы умом не тронулся.
В начале сорокового года Желтовы, сказав сослуживцам и соседям, что решили поехать, поискать счастья в далеких сибирских краях, тихо, без шума уволились с работы. Но уехали они не в сибирские дали, а на юг. Поселились в одном из приморских сел, где нанялись врачевать в сельской больнице и там жили до самой войны. Правда, писались они там уже не Желтовыми, а Кротовыми. Как посоветовал сыну многоопытный панаша, так тот и сделал. Готовясь к отъезду из Ростова, припрятал паспорта умерших в их больнице, давнишних городских жителей — четы Кротовых, а затем, приклеив фотокарточки и применив некоторые знания химии, стал Кротовым Евгением Даниловичем. Акулина — Антониной Ивановной Кротовой.
Со своим паспортом осталась Софья, которую Желтова-Кротова взяла с собой. Доверяла Акулина сестре, как себе. Умела сестра держать язык за зубами.
На новом месте, под Керчью, промышляла чета лекарей, кроме основной работы — частным, сомнительного характера врачеванием. За солидную мзду помогали, например, создать видимость болезни, что сулило освободиться от призыва на военную службу...
Старик Гавриил, отпустив длинную бороду, устроился кучером в больницу, где работали Акулина и Евстафий, вновь значась по паспорту Камышановым Павлом Николаевичем.
Так и существовали. До самой войны, которая уже в первые недели основательно встряхнула эту адову семейку.
Софья укатила в Джанкой, где вышла замуж за оборотистого татарина — винодела Ахмета Хасанова.
Больничного кучера Камышанова хоть и беспокоила возможная встреча с шефами шпионской школы, от который он скрылся, но больше его захлестывала радость. Уж с приходом немцев он свое возьмет. Припомнит кое-кому свои обиды.
Как-то Желтов-Камышанов ехал неспешно на больничной пролетке по загородной дороге. Над головой загудело: немцы летели бомбить Керчь. Спокойно шли, безнаказанно: в первый год войны у них было заметное преимущество в самолетах.
—Ага-а! — Поднялся старик в пролетке.— Дождались, большевички! Давай! — кричал он, размахивая шапкой.— Дави их, кидай свои гостинцы!
То ли странные манипуляции человека на дороге привлекли внимание фашистского пилота, то ли у немцев намечено было разворотить это шоссе, только сделали самолеты заход и бросили всего по одной бомбе. А может, это те самые «длинные руки» господина Ростовского настигли предателя и неудавшегося шпиона?..
Абвер действует
Те же летящие в прозрачной синеве нити паутины, То же золото умирающей в рощах листвы и толчея сбивающихся перед дальней дорогой в стаи скворцов... По у ранней осени 1941 года были и другие, вовсе не привычные, заставляющие тревожно сжиматься сердца приметы. Последние дни бабьего лета догорали в кровавых сполохах ночных артиллерийских перестрелок, в заревах от пылающих деревень. А по большакам и проселкам, на восток тянулись измотанные в тяжелых оборонительных боях отступающие войска.
Ценой невероятного напряжения сил Красная Армия сдерживала фашистские войска на огромном фронте от Балтики до Черноморья. Блокированы Ленинград и Одесса. Гитлеровцы рвутся в Донбасс, на Северный Кавказ, в Крым. Войска Южного фронта с боями оставили правобережную Украину. 51-я отдельная армия под натиском превосходящих сил противника (11-я полевая и 2-я танковая армии) отошла с Перекопа, сдала Симферополь. К середине сентября Крымский полуостров оказался фактически отрезанным от всей страны. Но еще сражался. И как сражался! За каждым камнем, за каждым деревом врага подстерегала смерть. Крепким орешком для гитлеровских стратегов оказался Севастополь. Защитники его вал за валом отбрасывали наступавших.
Командующий 11-й армией генерал Манштейн нервничал, бросал в бой последние резервы, и все же сроки захвата Крыма трещали по всем швам. В ставке недоумевали : рейхсминистр Геббельс объявил части Красной Армии на Южном фронте давно разбитыми и рассеянными. Кто же там оказывает сопротивление, кто сдерживает победоносное продвижение войск фюрера?
Манштейн требовал от разведки исчерпывающих данных о районах сосредоточения русских, об их резервах, о потенциальных возможностях дальнейшего сопротивлении. Он неоднократно повторял:
— Разведка должна разрушать их коммуникации, уничтожать и выводить из строя средства переброски войск, взрывать склады, выявлять для авиации новые цели. Промедление непростительно никому!
Не нервозному поведению и категорическому тону в разговоре даже с высшими чинами армейской разведки было видно, что он ими не вполне доволен. А в разговоре наедине с начальником абвера армии Альфредом Готтом он сказал прямо:
— Вы, оберет, медлите, не проявляете должной энергии и изобретательности. В ряде случаев по отдельным направлениям фронта держите меня в неведении. Ваши люди мало что знают. Поступающая мне скудная и весьма неубедительная информация о действиях русских не способствует выполнению в установленные сроки приказов фюрера. Вы понимаете, какие возможны последствия?
После таких выводов Готт обрушивался на своих подчиненных — руководителей абвера в войсках первого эшелона. Частенько доставалась от него и гауптману Генриху Вильке. Правда, решительных и тем более организационных мер и выводов по отношению к нему не принимал — опасался вызвать недовольство весьма влиятельных особ — родственников этого прусского выскочки. «Глядишь,— рассуждал он,— сам попадешь в немилость, не таким фюрер уже снял головы».
Но все же нажимать на Вильке приходилось.
— Примите все меры, господин Вильке,— требовал он от него,— чтобы коммуникации русских по суше и морю были у вас под постоянным контролем и нашим воздействием. Их надо методично разрушать. Следует всеми силами задерживать поступление русских резервов с тыла. Не гнушайтесь никакими средствами. Ваша агентура должна проникать в самые центры русских армий. Мы должны достоверно знать, что толкает этих русских к такому упорному сопротивлению, что заставляет их цепляться за каждый клочок земли? Максимально усильте пропаганду среди русских солдат и населения, внушайте, что сопротивление против наших армий бесполезно, что скоро армии фюрера полностью освободят их от большевиков.
— Я все понимаю,— оправдывался Вильке,— все понимаю, господин оберст, и принимаю меры...
— Сейчас, господин Вильке,— перебил его Готт,— нам нужны стопроцентные удачи, понимаете?— стопроцентные! Ответьте, где в основном сосредоточены резервы русских на нашем направлении? Что делается у русских за проливом, на Тамани? Ну? Знаете вы об этом?
— Я, герр оберст, верю в благополучный исход этой кампании, но не готов к ответу на ваши вопросы,— ответил Вильке. «Черт его знает, что у него в голове? — подумал он.— Может, Готт и Канарису[8] и Шелленбергу[9] служит одновременно». А вслух сказал:—Эти вопросы мне надо уточнить через агентуру, пленных. Надо перепроверить...
— Да, да да! Перепроверяйте, и немедленно: сейчас нужны совершенно точные данные, Манштейн фальши не простит. Не жалейте агентуру, не бойтесь ею рисковать. Открывайте каналы к самой ценной, довоенной. Хорошо было бы использовать агентов из стран, которые мы уже оккупировали. Лица из оккупированных стран пользуются у русских особым сочувствием.