Когда я четыре дня назад села в самолет, вылетавший в Лондон, у меня не было сомнений насчет своих отношений с Дугом. Он был прав, мне не хотелось обременять себя глубокой привязанностью, к которой он стремился. Мне не нужны были ни брак, ни семья, хотелось быть свободной и необремененной. Именно это слово я произнесла, когда сказала ему, что хочу порвать с ним — «необремененной». Дуг тогда спросил:

— А как же любовь?

На что я ответила:

— Любовь к этому не имеет ни малейшего отношения. Я говорю о свободе, о нежелании быть связанной по рукам и ногам.

Дуг еще раз спросил:

— Чего ты испугалась?

Мы расстались на печальной ноте. Я добивалась трезвого, объективного разрыва, пыталась объяснить ему свою потребность в свободе, а он лишь твердил о любви и страхе. Как будто последнее имело какое-либо отношение к тому, что я пыталась ему объяснить.

Мы впервые поспорили после того, как провели вместе шесть счастливых месяцев. Оказалось, что мне хотелось отнюдь не такого разрыва. Мы с Дугом расстались ужасно. Письма из Англии показались мне божьим даром, поводом уехать (ладно, сбежать) на какое-то время. Лучше подумать о том, что произошло. Разобраться в себе, убедиться в правильности своего решения и укротить эмоции.

К сожалению, события развивались иначе.

Я снова остановилась на пустоши и, сощурив глаза, смотрела на ослепительно голубое небо. Оно было усеяно крохотными белыми облачками. Как странно стоять здесь в восьми тысячах милях от дома, знакомиться с людьми, которые были связаны со мной кровными узами. И как странно, что я здесь родилась и первые годы моей жизни прошли здесь.

— Ты не знаешь, с чего начать и куда идти, — говорил Дуг в ту последнюю ночь. С его лица исчезла знакомая улыбка, и вместо нее появилось нечто такое, его я раньше не замечала. — У тебя нет корней, и ты боишься пустить их. Анди, у тебя нет ни прошлого, ни будущего. Ты такая же неискренняя и пустая, как город, ставший твоим домом.

Вот так все и закончилось. Где же сейчас моя прежняя самостоятельность? Где сила и преданность себе, на которые я раньше всегда могла положиться? Я и раньше прерывала отношения и легко переживала это. Почему же этот разрыв не выходил из головы?

Я чувствовала, как на холодном ветру горят мои щеки. Почему-то слова Дуга о том, будто я не желаю создавать семью, вызвали в памяти слова бабушки о «дурной крови» Виктора Таунсенда, которая может проявиться в одном из внуков, чего так опасался дедушка.

Я поежилась, обхватила себя руками и пошла назад к Кент-авеню. После того как мне удалось побыть вдали от этого дома наедине со своими мыслями, фантастические ощущения отступили. Наверное, они — плод моего переутомленного мозга. Возвращение в прошлое! Глупости, все это мне пригрезилось. Пройдет еще два дня, и мне в этом доме будет столь же уютно, как и моим родственникам, и всякие галлюцинации исчезнут. К сожалению, стоило мне только переступить порог, как стало ясно, что я ошиблась.

На меня сразу обрушился мрак, окутал меня, затягивал внутрь и заставил дрожать от еще большего, чем прежде, холода.

— Бабуля… — но голос не слушался. Я прислонилась к входной двери, уставилась на мрачный коридор и подумала: «Только не это…»

Наверно, прошло много времени, прежде чем открылась дверь в кухню, на истертый ковер упал золотистый свет и послышался голос бабушки.

— Ты уже вернулась, дорогая? Мне показалось, будто дверь открылась. Заходи, Элси и Эд скоро приедут и отвезут тебя в больницу.

Обескураженная тем, что давящая атмосфера этого места действует на меня по-прежнему, я прошла за бабушкой в гостиную, сняла свои джемперы и приблизилась к обогревателю.

— На улице, должно быть, холодно, — сказала бабушка, зашаркав по кухне. — Твое лицо похоже на морковку, надо согреться изнутри, прежде чем снова выходить. Я принесу вишневой наливки и налью тебе побольше.

— Знаешь, бабуля, — сказала я ей вслед, — пожалуй, лучше бы чуточку бренди.

— Извини, дорогая, — отозвалась она, — бренди у меня нет.

— Нет, есть!

Я покачала головой, раздосадованная ее старческой забывчивостью, и подошла к шкафу.

Там стоял старинный фарфоровый сервиз и была полка с книгами в кожаных переплетах. И тут я вспомнила. Бренди здесь стояло в то время, когда те Таунсенды были живы.

Я обернулась и увидела, как бабушка прошла на кухню. Кровь приливала к щекам, и они начали гореть. От глупости, которую я только что допустила, меня охватил настоящий ужас. На долю секунды сны перепутались с действительностью.

Когда бабушка появилась, я все еще стояла у шкафа и на мое испуганное лицо, не сомневаюсь, стоило посмотреть. Но она ничего не заметила, передала мне стакан с подогретой наливкой и отвернулась.

С приездом тети Элси и дяди Эда я почувствовала облегчение, они воплощали настоящее время и душевное равновесие. Пока мы у входной двери надевали пальто, тетя Элси сказала:

— Оденься потеплее, Андреа. Приближается непогода. По небу видно, что будет дождь с сильным ветром.

Дедушка сидел на койке с широко раскрытыми глазами и казался чуть более оживленным, чем прежде. Когда мы вошли, он улыбнулся.

— Привет, папа, — сказала Элси, садясь на прежнее место. — Сегодня я принесла тебе угощение. Взгляни на это. — Она извлекла из сумочки зелено-золотистую банку. — Патока! Для бутербродов, которые здесь дают после полудня!

Дедушка счастливо улыбнулся. Дядя Эл, всегда говоривший тихо, спросил:

— Сегодня ты чувствуешь себя лучше?

Дедушка кивнул, будто понял. Затем неожиданно повернулся ко мне.

Мне стало не по себе под этим затуманенным взглядом, ибо его глаза заволокла дымка, а выражение лица казалось столь загадочным, что нельзя было понять, что он думает. Наверно, он повернулся ко мне, потому что услышал шум придвигаемого стула. Или у него просто была такая привычка сперва смотреть в одну сторону, затем в другую. Но все же, когда он заговорил со мной, я не могла скрыть своего удивления.

— Ру-ут? Ты опять пришла, да?

— Да, дедушка, я здесь. — Я осторожно взяла его руку, покрытую бурыми пятнами и толстыми венами, и погладила ее.

— Ру-ут? Ты опять пришла, да?

Теперь Элси склонилась над постелью и крикнула:

— Это Андреа, папа! Рут осталась в Лос-Анджелесе!

Он кивнул и по-детски улыбнулся.

— Да, знаю. Это точно наша Рут. Закрой, пожалуйста, эту дыру.

Ничего не понимая, я села прямо.

— Что ты хочешь, дедушка?

— Закрой, пожалуйста, эту дыру, — повторил он, улыбаясь.

Я посмотрела на тетю Элси. Она объяснила:

— Он хочет, чтобы закрыли дверь. — Она встала и захлопнула дверь. — Он не выносит открытых дверей.

— Дедушка так сказал?

Прежде чем она успела ответить, подошла медсестра и, встав в ногах койки, бросила на него свойственный профессиональному медработнику неодобрительный взгляд.

— Его никак не уговоришь ходить, — пожаловалась она Элси и Эду. — Отказывается вставать и прогуляться. Я верно говорю, мистер Таунсенд?

Дедушка кивнул, не сводя с меня глаз.

— Папа, с тобой разговаривает медсестра, а не Андреа! — крикнула Элси.

Он повернул голову и посмотрел на свою дочь. Улыбка не покидала его лица, а глаза оставались затуманенными.

— Она говорит, что ты не желаешь пройтись хотя бы ради них. Как же ты сможешь вернуться домой к маме, если не хочешь вставать?

Дедушка кивнул ей точно так же, как мне. Элси повернулась к сестре и пожала плечами.

— Наверно, он нас сегодня не слышит, правда?

— Как сказать, — уклончиво ответила сестра. — По-разному бывает. Больше всего мистер Таунсенд оживляется ближе к ночи, тогда он говорит без умолку, и мы не можем его успокоить.

На лице Элси появилась тревога.

— Скажите, он внятно говорит? Сестра, его можно понять?

— Ну, не могу точно сказать. Возможно, вы его понимаете, а я нет. Он беседует с людьми, которых здесь нет.

Я насторожилась и стала внимательно рассматривать медсестру. Это была седая пожилая женщина, ее правая щека подергивалась от нервного тика. Сестра говорила с тем же забавным ланкаширским акцентом.