Вопреки настойчивому желанию, Мадлен не решилась уточнить, что он имеет в виду, и они в молчании поднялись по лестнице. Когда закончится этот маскарад, они будут свободны друг от друга, и каждый вернется к своей прежней жизни. Она больше никогда не увидится с Фергюсоном.

В своих беседах они не касались только одной темы: его возможного отъезда в Шотландию. После разговора с сестрами Мадлен очень хотелось спросить, надолго ли он останется в Лондоне. Но разве имела она право спрашивать? Задай она такой вопрос, и он решит, что она претендует на него. Более того, он узнает о чувствах, которые медленно зарождались в ее сердце. Мысль о том, что она больше никогда не увидит Фергюсона, была невыносима. Он пробудил в ней незнакомые, пугающие чувства и желания, которые никто, кроме него, не сможет удовлетворить. И как же ужасно было осознавать, что эту жажду она будет испытывать всю жизнь, которую ей суждено прожить без него.

Поэтому, когда он собрался уходить, она удержала его:

— Вы разве не зайдете? Я слышала, в последнее время среди куртизанок появилась новая мода. Они позволяют мужчинам наблюдать за тем, как они переодеваются.

Фергюсон с удивлением уставился на нее.

— Где, черт возьми, вы услыхали это?

— Конечно в театре! Вы что же, думаете, будто там царит атмосфера невинности?

Она немедленно пожалела о сказанном. Реакция на ее игривые слова последовала незамедлительно. Не обращая внимания на слабые протесты горничной, Фергюсон втолкнул Мадлен в комнату.

— Кыш! — не отрывая глаз от Мадлен, бросил он горничной, которая пулей вылетела из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Фергюсон повернул ключ в замке. Мадлен услышала негромкий щелчок, прозвучавший в тишине комнаты, как выстрел. Этот звук показался и опасным, и захватывающим одновременно.

Фергюсон положил ключ в карман сюртука.

— Теперь, леди Мадлен, — растягивая слова, произнес он, — давайте разберемся, для чего я здесь?

Она покраснела, сгорая от желания и стыда.

— Если хотите, вы можете уйти, ваша светлость, — прошептала она.

Он шагнул к ней, приподнял ее подбородок, вынуждая Мадлен посмотреть ему в глаза.

— Я готов смириться даже с «вашей светлостью», если эти слова произносят ваши прекрасные уста.

У нее пересохло во рту. Пожирая ее полными страсти и обожания глазами, он провел тыльной стороной кисти по ее щеке. Прикосновение было мягким, трепетным и не оставляющим никаких сомнений в его желании. Он заключил ее в объятия, а потом его руки скользнули вниз, на бедра.

— Вы все еще невинны, несмотря на профессию, — сказал он, целуя ее в лоб. — Даже в театре вы не позволяете прикасаться к себе.

Его руки ласкали ее бедра.

— А вот я не святой, Мад.

Он прижал ее к себе, и она почувствовала, как что-то уперлось ей в живот.

— Если вы никак не попытаетесь остановить меня, то окажетесь в большой опасности.

Она была вне себя. Фергюсон не напрасно называл ее Мад — безумная. Хоть он и предостерегал ее от безрассудства, ее желание утолить тот голод, который пробудили в ней его прикосновения, заставило голос разума умолкнуть.

— Я бы огорчилась, если бы вы оказались святым, Фергюсон.

Он изменился в лице. Ей показалось, что он сейчас уйдет, и какой-то животный инстинкт толкнул ее к нему. Она запрокинула голову, надеясь, что ее призыв не останется безответным, потому что иначе она умерла бы от стыда.

— А вы любите играть с огнем! — пробормотал он, прикасаясь к ее шее губами.

Она едва дала ему это сделать: перехватила его поцелуй, страстно впилась в его губы губами, с силой прижимаясь к нему, словно стремясь слиться с ним в единое целое. Она застонала, когда ее тело, внезапно обретшее невероятную чувствительность, сообщило ей о грубом шве на бриджах в районе промежности. И тут он остановился. Открыв глаза, она увидела, что он улыбается. Похоже, его забавляло ее изумление. Но нет: он очень нежно поцеловал ее в уголок рта. Улыбка делала его моложе, стирая с лица печать цинизма и горечи. Таким она его совсем не знала.

— Я предупреждал: если вы еще раз позволите поцеловать себя, я накажу вас, — произнес он, внимательно глядя ей в глаза.

Сначала она не поняла, о чем он говорит. Но когда он начал расстегивать сюртук, она вдруг покраснела.

— Как вы хотите наказать меня?

Вместо ответа он быстро расстегнул на ней куртку, потом жилет и рубашку, развязал шейный платок — в мгновение ока Мадлен оказалась обнаженной по пояс. Отбросив одежду в сторону, он провел ладонью по грубым полотняным бинтам, коснулся кожи чуть ниже, на животе, и обвел пальцем вокруг пупка. Мадлен задрожала. Тогда он вернулся к ее груди. Ее соскам сразу стало невыносимо тесно под бинтами. Она чуть прогнулась в пояснице, надеясь, что на этот раз он не остановится. А он тем временем погрузил пальцы в ложбинку между грудями. У нее перехватило дыхание от ощущения его сильной руки, прикасающейся к коже. Словно дразня ее, он очень медленно потянул за концы завязок, и Мадлен судорожно выдохнула, когда узел наконец разошелся.

— Повернись, — тихо скомандовал он.

Он смотрел на нее с таким вожделением, что у нее не осталось сомнений: с этим мужчиной ее сердце не будет в безопасности, как, впрочем, и невинность. Но она была твердо убеждена: что бы ни случилось, Фергюсон не причинит ей боли.

Мадлен медленно повернулась к нему спиной, и первый слой полотна оказался у него в руках. Она словно танцевала какой-то странный, экзотический танец. Фергюсон снова потянул за бинт, заставляя ее медленно кружиться на месте. Описав полный круг, она вновь оказалась у него в объятиях, скрепленных долгим, томительным поцелуем, от которого у нее в жилах вскипела кровь.

— Еще раз, — прошептал он, начиная новый виток этой странной игры.

Потребовалось шесть медленных, сладостно-мучительных поворотов, чтобы полностью высвободить ее грудь, и шесть до боли долгих поцелуев, чтобы ее возбуждение стало почти невыносимым. Грубая ткань сюртука коснулась ее сосков, когда он прижал ее к себе, и она вздрогнула. В качестве компенсации он прикоснулся губами сначала к одному, затем к другому. Мадлен испытала блаженство, а он окинул ее взглядом, словно изучая ее в этом незнакомом ему состоянии. Она физически ощущала этот взгляд: так же, как прикосновения его рук или губ. От этого взгляда покалывало в груди. Или это происходило потому, что она освободилась от тугих бинтов?

— Боже, Мад, если бы вы знали, как долго я мечтал об этом! — прошептал он.

От возбуждения Мадлен утратила способность критически оценивать происходящее, а вместе с этим и всякую стеснительность. Она покачнулась, едва не теряя сознание, и он подхватил ее, скользнув руками под ягодицы и приподнимая ее над полом.

— Обхвати меня ногами, — потребовал он.

Мадлен сделала, как он велел. Шов на бриджах впился в промежность. А он, воспользовавшись тем, что ее грудь оказалась на уровне его лица, вновь занялся сладостным мучением, играя сначала языком и губами, а потом и зубами с ее сосками.

Наказание, которое уже давно превратилось в обжигающую любовную игру, закончилось прежде, чем она достигла пика наслаждения, и она не знала, благодарить его или корить за эту отсрочку. Он опустил ее на пол, но поцеловать себя она не позволила. Ей нужно было нечто большее, и она принялась неловко расстегивать пуговицы его сюртука. Он и не думал помогать ей, но не стал и останавливать. Вместо этого он занялся шпильками, которыми был прикреплен ее парик. Не успела она снять с него шейный платок, как ее волосы лавиной упали на обнаженную спину.

— Как же долго я мечтал об этом! — повторил он. — Что за чудо твои волосы!

И вновь она уклонилась от поцелуя.

— Сначала сними сюртук. Пожалуйста.

Он улыбнулся и подчинился ее требованию. За сюртуком последовали шейный платок и жилет. А потом Мадлен принялась за тесьму рубашки. Развязав ее, она нежно коснулась своими тонкими пальцами его шеи. Фергюсон ответил тем, что, схватив ее за руку, стал медленно целовать каждый палец. Затем он одним движением выдернул рубашку из брюк и снял ее через голову, и восхищенному взору Мадлен открылся его прекрасный торс. Это был не мужчина, но ожившая греческая статуя, древний бог, который принял человеческий облик, чтобы возлечь со смертной девушкой. Она знала о его силе, чувствовала крепкие мышцы под одеждой, но, тем не менее, оказалась не готова к тому, что открылось ее глазам. Он был само совершенство. Не огромный, как некоторые работники, а с идеальными пропорциями, которые могли бы вдохновить любого художника на создание шедевра. У него была широкая, с рельефными мышцами грудь и крошечные соски, к которым ей захотелось немедленно прикоснуться, отплатить ему той же лаской, которую он только что дарил ей. Брюки сидели низко на бедрах, так что была видна тонкая дорожка темных волос, ведущая вниз от плоского живота к внушительной выпуклости. Мадлен не могла отвести от него взгляда.