В конце концов пришел к нам, молча долго сидел... на­чал по слову выдавливать по поводу нашего вчерашнего ночного показа (показ, по-моему, был замечательный). Актеры по-своему чувствуют, что ситуация непростая... Спокойны, но напружинены... Мне все они нравятся сейчас, как люди, как актеры... как компания.

Потихоньку, кажется, раскручивается, говорит о вчераш­них монологах.

«Тон вчерашней репетиции был очень неплохой, им нужно пользоваться... в дальнейшем.

Если бы спросили, а зачем вы это играете, что доставляет вам удовольствие? — вы бы ответили, мне доставляет удо­вольствие сочинять игру! Вот какой это текст. То есть искус­ство для искусства — с одной стороны, но и — красота самой жизни — с другой! Пафос в этом! В невозможности ее иссле­дования, расчленения и т. д. Для этой пьесы — в игре должна быть надежда, чтобы можно было сказать: это и есть жизнь!

В конце концов... вы бы сказали, я сочиняю для того, что­бы спровоцировать силу жить, я верю, что если правильно буду играть — спровоцирую саму жизнь».

4 мая 1993 г., Рим

В 12-м часу закончилась открытая репетиция (10-я по счету), и после короткого перерыва началась наша репе­тиция (то есть русской группы), итальянцы ушли домой спать.

А у нас показ. Васильев сидит и смотрит молчаливо. Показывают 8 работ. Очень скучно и долго. Я бы никогда не смог все это высидеть и досмотреть, у него какая-то специальная способность смотреть скучные, бесконечные и беспомощные работы.

За эти дни делал записи в другой тетради, к сожалению. Старался что-то зафиксировать из этих безумных, идиот­ских дней. Эта римская история — невероятная история, хотя, конечно, она никак не кончится, то есть кончится, по обыкновению, хило и благополучно.

Только вот к своему преклонному возрасту стал опреде­ленно видеть, как нелогична, абсурдна, безнаказанна эта петрушка под названием жизнь.

Я устал. Чисто физически устал. А труппа (или группа, не знаю, как сказать) просто бездыханна. Вялые молчаливые тени, совершенно анемичные и безразличные.

Расписание составлено совершенно безграмотно, дико. Просто как будто вредители составляли, чтобы все провалить. Собственно расписания, в строгом смысле слова, никакого и нет. Просто жизнь по армейскому принципу: мне неважно, чтобы ты работал, важно, чтобы мучился...

Важно, чтобы актеры с утра до ночи находились в теа­тре, не имели возможности отдохнуть и поесть и вообще, чтобы не было радости на лицах. Особенно раздражает радость и какие бы то ни было жизненные проявления... и т. д. Впрочем, ну что писать про это... Пусто.

За 24 дня работы не сделано ничего! Фантастика! Васи­льев очень гордится итальянцами, их достижениями в сво­бодной импровизации. У меня нет такого определенного взгляда. Мне кажется, 3-4 симпатичных лица. Несколько способных молодых людей. О профессии говорить пока просто не приходится. Все довольно мило... но для ре­жиссера с мировым именем хиловато, прямо скажем. Но, действительно, итальянцы ходят, разговаривают, органично существуют, иногда с юмором, в какой-то стилистике (не­сколько месяцев труда все-таки).

А с русской труппой просто завал. Сам он ничего не делает, не хочет. Иногда приходит, высказывает свое от­вращение и уходит. В лучшем случае поговорит о сцене какой-нибудь.

24 мая 1993 г., Рим. Точнее, уже 25-е, потому что третий час ночи/

Вчера сыграли 24-е представление... Сколько спектаклей? Сколько репетиций? Развести трудно. Считается, что 27-го, 28-го, 1-го, 2-го и 3-го были спектакли и еще осталось 4-го, 5-го и 6-го, то есть три. Я не записывал подробно эти дни... даже программы не зафиксировал. Не знаю, насколько это необходимо. Были такие программы: «1-я — 6-я картины», «8-я сцена» в четырех составах, 7-я сцена (дубль) плюс 1-я сцена 2-го акта плюс часть экспромта.

В общем, все довольно неплохо. Некоторые из этих представлений были поживее, и публика весьма контактно существовала... Хороший прием в конце (хотя это и мелочь). Иногда провисало... Останавливалось все. В таких случаях Васильев «прикрывает» действие, вводит музыку, пение, пантомиму и т. д.

Но все это в конце концов не так важно. Все это пройдет и очень скоро закончится, так или иначе. А вот все, что касается нашей жизни... взаимоотношений, работы... все, что касается отношений Васильева и труппы (русской), вот это — катастрофа.

Невозможно, просто невозможно физически записать бесконечные его монологи... Говорит он бесконечно, бес­конечно... по сути, только это и происходит все эти дни. И по вечерам, вернее по ночам, когда мы возвращаемся в гостиницу, эти монологи продолжаются, в такой же горячке, истерике. Так что иногда я вижу сумасшедшую картину... По ночному Риму движутся две уставшие фигуры, с сумками на плечах, и одна из них орет и трясется, размахивая ру­ками, почти со слезами на глазах, на непонятном языке... Обалдевшие карабинеры сбавляют скорость, проезжая мимо, и долго смотрят на эту странную сцену... Не могу описать также и бессмысленность, абсурд каждодневного расписания... Т. е. никакого расписания просто нет! Нет во­все! Трудно это представить. Главное, чтобы все торчали в театре — с утра до ночи... с 10.30... до 2-х, 3-х или 4-х ночи... Его жутко раздражает даже то, что нужно отпускать людей на обед... и он говорит об этом! Но уж ничего не может поделать с этим, ничего... (Замечу в скобках, что сам ест регулярно и капризно, как бы ненавидя этот процесс; но тем не менее Фая вовремя приносит ему обед, ужин и почти все время чай с печеньем, фрукты.)

Позавчера, когда репетировали ночью экспромт... опять же условно: «репетировали»: 90 % времени, конечно же, ушло на размазывание собственных студентов, дикое, безграничное размазывание, уничтожение... При этом все время повторяется: «Это все я устроил... вы думаете, это я вам..» и т. д. и т. д. Границ мерзостям, допустимости выражений, ну, не знаю, как сказать — просто не суще­ствует... Глупо об этом говорить, когда выискивается самое гнусное, самое невозможное... чтобы бросить в челове­ка; мне иногда кажется, да не кажется, это так и есть, что часто он с трудом сдерживается, чтобы не ударить... Так вот, вчера ночью он просто не удержался и сказал (про­хрипел) студентке своей: «Откуда в тебе столько г...?» При этом рядом стоят другие студенты — Игорь, Галя... Ну что тут еще говорить... Что?

4 июня 1993 г.

Четыре года. Да, они пролетели как один день, да, они тянулись бес­конечно, как вся жизнь... Ужасно, тяжко бесконечно... Первый раз за эти годы я не на могиле твоей, Танюша... Горький день.

Итак, с Италией закончено. Слава богу, закончено. За­кончено. Писать о последних днях, последних спектаклях не буду. Нет никакого желания, никакой силы... Дело затмилось чем-то другим... Ладно... Хватит. 6-го сыграли последний спектакль. Все, как и должно было быть, за­кончилось прекрасно. Большой успех! А ругательные статьи только подчеркивают высоту взахлеб хвалящих и прославляющих.

7-го и 8-го — свободные дни. 9-го — отъезд. 7-го вече­ром еще, конечно, была назначена встреча с шефом для разговора (общая). Потом (в 10 вечера) начался прием. Прощальная выпивка. Народцу собралось много. Доволь­но симпатичный вечер получился. Что-то мы подарили... сувениры и проч. муру. Итальянцы — актеры — несколько печальны, что естественно: конец проекта для них — не­ясное будущее. Из них по-настоящему одаренных не так много, хотя все ребята симпатичные и способные... а даль­ше... дальше — случай.

Анна Сацани, Литиция, Мирелла, Жозефина, Аксель (Бельгия), Дезире (Германия) и мужики: Джованни, До­миник (эти оба из Сицилии, и оба — лучшие), Ульдерико (Неаполь, комик), Маурицио, Даниель и Алессио Бергамо (переводчик, он тоже немного играл).

8-го весь день гуляли с Расой по Риму. Устали. Ездили на такси. Хороший тихий день. Единственный здесь в Риме. Васильев улетел (8-го) в Будапешт, затем в Париж. На­род отдыхал и расслаблялся. Когда мы около часа ночи, уставшие, подходили к нашей гостинице «Архимед» на via Mille, вывалила компания уже хорошо навеселе, еще куда-то желавшая лететь, ехать, гулять. Так что чуть и нас не завернули... Но все-таки усталость была сильнее, и утром рано мне нужно было подниматься, в 6. Собрал вещи и лег спать.