И когда Ван-Лун опустил голову, она сказала вкрадчиво и мягко:

— И думается мне, ты ни на что другое не смотрел, не так ли? Например, на хорошенькие маленькие ручки, на душистые щечки?

Ван-Лун еще ниже опустил голову, и кровь бросилась ему в лицо. Ему казалось, что все вокруг смотрят на него с насмешкой и прислушиваются к голосу женщины. Но когда он набрался духу и бросил взгляд из-под ресниц, то увидел, что никто не обращает на них внимания и кости стучат все так же громко, и сказал растерянно:

— Нет, нет, я не смотрел. Я… только чай…

Тогда женщина снова засмеялась и, указывая на картины, сказала:

— Вон они, их портреты. Выбирай, какую из них ты хочешь видеть! Положи серебра в мою руку, и я приведу ее к тебе.

— Этих? — сказал Ван-Лун изумленно. — Я думал, что это видения или богини с гор Куэнь-Лунь, о которых рассказывают сказочники.

— Это и есть видения, — возразила женщина с добродушной насмешкой, — но эти видения за небольшую плату превратятся в плоть и кровь.

И она прошла дальше, кивая и подмигивая стоявшим кругом прислужникам и указывая на Ван-Луна, словно говоря про него: «Вот деревенский олух!»

Но Ван-Лун сидел, разглядывая портреты с новым интересом. Значит, если подняться вверх по этой узкой лестнице в комнаты верхнего этажа, то эти женщины там, с живой плотью и кровью. И к ним ходят мужчины, не он, конечно, но все же мужчины. Что же, если бы он не был тем, чем есть — хорошим, работящим человеком, человеком женатым и семейным — какой портрет выбрал бы он, если вообразить себе это, как дети воображают, что они могут сделать то или другое? И он смотрел на каждое нарисованное лицо пристально и с интересом, как если бы они были живые. До сих пор все они казались ему одинаково красивыми, до сих пор, пока не было речи о каком-нибудь выборе. Но теперь стало ясно, что одни из них красивее, чем другие, и из двадцати женщин он выбрал трех самых красивых, и из трех он снова выбирал и выбрал самую красивую, маленькую и нежную, с телом легким, как ствол бамбука, и личиком, остроконечным, словно мордочка котенка. В руке она держала нераскрывшийся цветок лотоса, и рука была нежна, словно завиток папоротника.

Он смотрел на нее, и его охватило жаром, словно вино заструилось у него в жилах.

— Она словно цветок на дереве айвы, — громко сказал он вдруг.

И, услышав собственный голос, встревожился и застыдился, поспешно встал и, положив деньги на стол, вышел в темноту, которая уже спустилась на землю, и отправился домой.

Над полями и над водой расстилался лунный свет, словно сеть серебристого тумана, и в теле его тайно и быстро струилась горячая кровь.

Глава XIX

Если бы в это время вода сошла с полей Ван-Луна, и земля лежала бы влажная и дымящаяся на солнце, и через несколько жарких дней нужно было бы пахать, боронить и сеять, то, может быть, Ван-Лун никогда не пошел бы снова в большой чайный дом. Если бы заболел ребенок или для старика вдруг пришла бы пора умереть, то он был бы занят этим и забыл бы личико с острым подбородком, нарисованное на шелку, и женское тело, гибкое, как ствол бамбука.

Но вода расстилалась ровно и неподвижно, и только на закате поднимался легкий летний ветер; старик дремал, а сыновья уходили на рассвете в школу и не возвращались до вечера, и в своем доме Ван-Лун не находил покоя и избегал взгляда О-Лан, которая смотрела на него печально, когда он, не находя себе места, то садился на стул, то вставал, не допив чая, который она ему наливала, и оставлял недокуренной трубку. Под конец одного длинного дня, более длинного, чем другие, на седьмом месяце года, когда долгие сумерки наполнились тихим ропотом озера, он стоял у дверей дома — и вдруг, не говоря ни слова, резко повернулся, вошел в свою комнату, надел новый халат из блестящего черного сукна, почти такого же блестящего, как шелк, — халат, который О-Лан сшила для праздников, и, не говоря никому ни слова, пошел узкой тропинкой у края воды и дальше через поля к сумраку городских ворот, и прошел под воротами и по улицам к новому чайному дому. В доме были зажжены все огни, — яркие керосиновые лампы, которые продаются в чужеземных кварталах городов побережья. И в свете ламп сидели мужчины и пили чай и разговаривали, и халаты их были распахнуты навстречу вечерней прохладе, и повсюду колыхались веера, и звучный смех, словно музыка, доносился из дверей. Все веселье, которого Ван-Лун никогда не знал, работая в поле, было здесь, в этом доме, где люди встречались для удовольствия, а не для работы. Ван-Лун в нерешимости остановился на пороге и стоял там в ярком свете, который лился из открытых дверей. И он мог бы постоять там некоторое время и уйти, потому что он все еще был робок и боязлив, хотя кровь быстрыми толчками билась в его жилах, и казалось, что они не выдержат и разорвутся, но в это время из тени на свет вышла женщина, которая стояла, прислонившись к дверям: это была Кукушка. Она подошла, увидев мужскую фигуру, потому что водить гостей к женщинам в доме было ее обязанностью, но когда она увидела Ван-Луна, то сказала, пожав плечами:

— Ах, это только крестьянин!

Ван-Луна уколола язвительная небрежность ее голоса, и рассердившись вдруг, он сказал:

— Что же, разве мне нельзя войти в дом, как другим мужчинам?

Она снова пожала плечами, улыбнулась и сказала:

— Если у тебя есть серебро, как у других мужчин, то ты можешь войти, как другие.

Он хотел показать ей, что он сам себе господин и достаточно богат, чтобы поступать, как ему нравится. Он порылся в поясе, вынул полную горсть серебра и сказал ей:

— Довольно этого или мало?

Она пристально взглянула на горсть серебра и быстро сказала:

— Входи! И скажи, которую ты хочешь.

И Ван-Лун, сам не зная, что говорить, пробормотал:

— Ну, я не знаю, может быть, мне ничего не нужно.

Потом желание пересилило его, и он прошептал:

— Ту маленькую, с острым подбородком и маленьким личиком, белым и розовым, как цвет айвы, которая держит в руке цветок лотоса.

Женщина слегка кивнула и, подозвав его поближе, повела за собой между столиками, за которыми сидело много народу, и Ван-Лун следовал за ней в отдалении. Сначала ему казалось, что все на него смотрят и следят за ним, но когда он набрался храбрости и посмотрел, то увидел, что никто не обращает на него внимания, разве один-два человека, которые закричали:

— Значит, уже пора итти к женщинам!

А еще один прибавил:

— Вот сластолюбец, который отправляется к женщинам ни свет, ни заря.

Но в это время Кукушка уже поднималась по лестнице, и Ван-Лун с трудом шел за ней, потому что до сих пор ему не приходилось взбираться по ступенькам. Однако, когда они взошли наверх, оказалось, что там такой же дом, как и внизу, только очень высоко над землей. Женщина повела его темным и тесным коридором и крикнула на ходу:

— Вот пришел первый гость на ночь!

И вдоль коридора вдруг пооткрывались двери, и из них высунулись головы девушек, как цветы раскрывают свои бутоны на солнце. Но Кукушка, не церемонясь, сказала:

— Нет, не ты. И не ты. Тебя еще никто не спрашивал. Это к розовощекой карлице из Сунчжоу, к Лотосу!

По коридору пробежал волной ропот — неясный и насмешливый, и одна из девушек, краснощекая, словно гранат, отозвалась громким голосом:

— Пускай Лотос берет его себе: от него воняет навозом и чесноком!

Ван-Лун это слышал, но не снизошел до ответа, хотя ее речь ударила его, словно кинжалом: он боялся, что он похож именно на того, чем он и был, — на крестьянина. Но, вспомнив о полновесном серебре в своем поясе, он упрямо шел вперед. Наконец женщина резко постучала в закрытую дверь ладонью и вошла, не дожидаясь ответа. Там на кровати, застланной ватным одеялом в красных цветах, сидела тоненькая девушка.

Если бы кто-нибудь раньше сказал ему, что бывают такие маленькие руки, он не поверил бы, — такие маленькие руки, и тонкие кисти, и тоненькие пальчики с длинными ногтями, окрашенными, словно бутоны лотоса, в ярко-розовый цвет. И если бы кто-нибудь сказал ему, что могут быть такие ноги, маленькие ножки в розовых атласных туфлях, не длиннее пальца на мужской руке, и что можно по-детски ими болтать, сидя на кровати — он не поверил бы этому. Он неподвижно сидел рядом с ней на кровати, пристально разглядывая ее, и видел, что она похожа на свой портрет, и, зная портрет, он узнал бы ее, если бы встретился с ней где-нибудь. Но лучше всего была нарисована на картине ее рука, гибкая и тонкая, и белая, как молоко. Обе ее руки были сложены одна поверх другой на коленях, обтянутых розовым шелковым халатом, и ему даже во сне не снилось, что такие руки можно трогать. Он смотрел на нее, как раньше смотрел на картину, и видел гибкую, как ствол бамбука, фигуру в обтянутой, короткой верхней кофте, видел маленькое остроконечное личико над высоким воротником с оторочкой из белого меха, застывшее в своей подкрашенной миловидности, видел круглые глаза, похожие формой на абрикос, и понимал теперь, о чем говорят сказочники, воспевая «абрикосовые» глаза красавиц старого времени. И для него она еще не была живой женщиной, плотью и кровью, а только нарисованным женским портретом.