Некоторое время он молча шел рядом с ней. Оправившись от смущения и окинув взглядом ее платье, он с видом знатока заметил:

— Эта твоя «Брилантина», Кароль? Цвет замечательный!

— И отлично стирается, — прибавила Анка, которую насмешили его слова.

Ее смех задел его, и, отстав немного, он с интересом смотрел на широкую улицу, которая вела в костел.

Нищий городишко населен был преимущественно евреями-ткачами; в каждом окне виднелся ткацкий станок, а в глубине грязных, темных сеней сидела старуха и пряла пряжу. И отовсюду, нарушая тишину солнечного утра, неслось дробное, монотонное постукивание.

Двери убогих лавчонок были закрыты, словно для защиты от пыли, клубами валившей по улице.

Посреди мостовой темнела большая, никогда не просыхавшая лужа, в которой плескались утки.

Базарная площадь напротив монастыря представляла собой песчаную проплешину, окруженную домами на деревянных сваях, среди которых тут и там торчали печные трубы и остатки обгорелых стен — следы недавних пожаров.

За рядами высоких белоствольных берез с поникшими ветвями и полуразрушенной монастырской стеной, заросшей бурьяном и пепельно-серой бирючиной, виднелся фасад костела с облупившейся штукатуркой и стройная звонница в углу кладбища.

Под стеной, в тени берез, стояло несколько десятков бричек и крестьянских телег, а чуть поодаль, посреди базарной площади, сиротливо жались два-три лотка под полотняными навесами — единственные признаки жизни на залитом палящим солнцем пространстве.

Протиснуться в битком набитый костел не было никакой возможности; они остались снаружи, на кладбище.

Анка молилась, присев на ступеньку лестницы, ведущей в ризницу; Макс с Каролем пристроились в тени берез на позеленелых могильных плитах, которые рядами тянулись вдоль ограды.

Богослужение уже началось, и из открытых дверей костела доносились приглушенные звуки органа, торжественное хоровое пение, слышались порой молитвенные возглашения. Слабый голос ксендза, пробившись сквозь толщу людской волны, которая то подкатывала от дверей к алтарной решетке, то отступала, сливался со вздохами, кашлем, невнятным молитвенным шепотом; по временам все стихало, и тогда громко, пронзительно звенели медные колокольчики, в ответ раздавался шумный глубокий вздох толпы, а те, кто был на кладбище, опускались на колени, истово били себя кулаком в грудь и, возвратясь под березы, усаживались на обломках стены.

— Смотри, наши платки! — прошептал Макс, указывая на женщин, которые сидели, поджав ноги, и перебирали четки; в лучах яркого солнца на фоне желтого песка они походили на алые маки.

— Выцвели уже, — небрежно бросил Кароль.

— Те, что выцвели — из Пабяниц, а я говорю о красных с зеленым рисунком. Эти никогда не полиняют, хоть кипяти их, хоть на солнце выжаривай.

— Охотно верю, но меня это мало трогает.

— Добрый день, господа, — послышался рядом негромкий голос.

Стах Вильчек с цилиндром в руке, щегольски одетый, надушенный, протягивал им руку, словно они были коротко знакомы.

— Как вы оказались в Курове? — спросил Макс.

— К родным на праздники приехал. Кстати, это мой родитель на органе наигрывает, — пренебрежительно сказал он, вертя кольца которыми были унизаны его пальцы.

— Вы еще долго здесь пробудете?

— Ночью уеду: мой жид не отпустил меня на все праздники.

— А где вы сейчас работаете?

— Временно в конторе у Гросглика.

— Значит, углем больше не занимаетесь?

— Почему же? У меня теперь своя контора на Миколаевской. У Гросглика черный товар перекупил Копельман, а я не хочу иметь дело с этим пархатым жидом. У вас есть уже поставщик угля для фабрики? — наклонясь к Каролю и понижая голос, спросил Вильчек.

— Нет еще, — ответил Макс.

— Каковы ваши условия? — надменно спросил Кароль.

Стах присел рядом на могильной плите и стал быстро что-то набрасывать в записной книжке; а когда кончил, показал Каролю свои расчеты.

— Слишком дорого! У Браумана корец[46] на семь с половиной копеек дешевле.

— Зато этот мошенник и плут в каждом вагоне недодает вам по десять корцев.

— Неужели вы думаете, мы на месте не будем проверять вес угля?

— Да он больше потянет, недаром Брауман перед отправкой его водой обливает.

— Возможно, но где гарантия, что вы не станете делать то же самое.

— Ладно, отдам по той же цене, что Брауман. Дело не больно выгодное, да я в нем заинтересован. Я уже говорил с паном Вельтом, но он сказал: решение зависит от вас. Ну так как? — заискивающе спросил Стах, ничуть не смущаясь отпущенным по его адресу замечанием и надменным, презрительным тоном Кароля.

— Приходите завтра, тогда поговорим.

— Сколько примерно потребуется угля для вашей фабрики?

Ответа не последовало.

Воцарилось молчание. И под торжественный звон колоколов и пение толпы из костела, как длинная змея, потянулась процессия во главе с ксендзом под красным балдахином. Сверкая, точно чешуей, белыми, желтыми, красными нарядами баб вперемешку с черными кафтанами мужиков, с золотыми пятнами горящих свечей, медленно поползла она между зеленой грядой берез и серым костелом, обвиваясь вокруг него своим длинным телом.

Раскаленный воздух дрожал от мощного хора, который, устремясь к белесому небу, спугнул с башенок костела, с просевшей монастырской крыши голубей, и они тучей кружили в вышине.

Процессия вернулась в костел, голоса смолкли, и только на березах сонно шелестели и трепетали листья да в монастыре гоготали гуси. Но вот из костела снова донеслось пение, звуки органа и звон колокольчиков.

Жара усиливалась; солнце накаляло гонтовые крыши и, казалось, убивало все живое, — такая тишина нависла над просторами полей, над замершими садами, подернутыми опаловой дымкой зелеными лугами, над темной полосой лесов на горизонте, желтевшими тут и там песчаными проплешинами и взлобками.

— Говорят, Нейман пошел ко дну? — спросил Макс у Вильчека.

— Ага.

— Окончательно?

— Нет, еще держится… на тридцати процентах. А вы теряете что-нибудь на этом?

— Кое-что он нам должен, — Макс нетерпеливо махнул рукой.

— Я мог бы найти человека, который скупит ваши векселя, конечно, по сходной цене и за хорошие комиссионные для меня.

— Вы что, черт побери, и на этом зарабатываете?

— И еще кое на чем! — смеясь, воскликнул Вильчек.

— А Куров вы хорошо знаете? — спросил Макс, чтобы переменить разговор, так как Кароль неприязненно поглядывал на Вильчека и упорно молчал.

— Я тут родился, тут скотину пас, отцовских гусей, тут вожжой меня, бывало, вытягивали. Ксендз Шимон мог бы кое-что об этом рассказать. Может, не верите, что я скотину пас? — насмешливо спросил он при виде растерянной мины Макса.

— Глядя на вас, трудно этому поверить.

— Ха-ха-ха, вы мне льстите! Да, да, и скотину пас, и вожжой стегали меня! В орган помогал воздух поддувать, монастырской братии сапоги чистил, в костеле подметал, и не только там! Всякое бывало! Но я не стыжусь этого, — факт остается фактом. Впрочем, опыт — это капитал, приносящий сложные проценты.

Макс промолчал, а Кароль пренебрежительно посмотрел на Вильчека и иронически улыбнулся. В самом деле, одетый франтом, тот выглядел довольно нелепо: на нем были светлые клетчатые панталоны, лакированные штиблеты, яркий галстук, заколотый булавкой с большим бриллиантом, модный сюртук и блестящий цилиндр, по белому шелковому жилету вилась массивная золотая цепочка от часов, на пальцах красовались дорогие кольца, которые он беспрестанно вертел, а на носу для шика — золотое пенсне. Все это никак не вязалось с его одутловатой прыщавой физиономией, маленькими хитрыми глазками под низким морщинистым лбом, с большой приплюснутой головой с неопределенного цвета волосами, разделенными на прямой пробор. А длинный острый нос и толстые вывернутые губы делали его похожим на помесь мопса с аистом.

Вильчек, не смущаясь тем, что ему не отвечают, поглядывал на них с высокомерно-снисходительной улыбкой. А когда богослужение кончилось и из костела повалил народ, он приосанился, отчего его фигура приобрела совсем квадратную форму, и, придвинувшись поближе к Каролю, надменным взглядом мерил куровских обывателей и обывательниц, своих сверстников и приятелей, с которыми пас скотину, а те с восхищением смотрели на него, не осмеливаясь подойти поздороваться.