— Пан Юзеф, чай ждет вас! — позвал Горн.

Юзеф, еще весь красный, вошел и сел с краешку, стараясь скрыть свое волнение и смущение, вызванное письмом. Быстро прихлебывая из стакана, он молча смотрел в пространство, мысленно повторяя пылкие выражения и с удивлением поглядывая на Малиновского, — как он может сидеть так спокойно и попивать чай.

— Сел пить, нечего спешить. Что вы все на часы смотрите, пан Вильчек? На дежурство надо?

Вильчек работал на железнодорожных складах.

— Да нет, я сегодня со своей конторой распрощался навсегда.

— Что вы! В лотерею выиграли?

— Или, может, женитесь на дочке Мендельсона?

— Или собираетесь сбежать в Америку, прихватив железнодорожную кассу? — заговорили все разом.

— Вот и не угадали, у меня на уме кое-что получше, есть одно замечательное дело, с ним я стану на ноги, вот увидите, сразу стану на все четыре ноги.

— Ты же всегда был четвероногим! — заметил Малиновский и глянул на Вильчека своими зелеными глазами, в которых светились презрение и неприязнь.

— Зато я никогда не был сумасшедшим, не занимался изобретениями, которые невозможно осуществить.

— Да что ты понимаешь! На что ты способен, кроме того, чтобы обжуливать при купле-продаже, ты же пошлый, заурядный торгаш. Знай, безумие гениальных людей приносило миру больше добра, чем практичная глупость подобных тебе, тех, кто умеет дешево купить и дорого продать. Слышишь, Вильчек?

— Слышу и запомню на тот случай, если ты опять попросишь кредит.

— Кстати, доставь мне двадцать фунтов медной проволоки, такой, как в прошлый раз, — спокойно сказал Малиновский.

Вильчек, хоть и сердясь, записал заказ в своем блокноте.

— Да хватит вам ссориться и делами заниматься!

— Одно другому не помеха, — пробормотал Вильчек; он ходил по комнате, нервно потирая руки, облизывая мясистые, выпяченные губы и поправляя аккуратную челку, падающую на низкий, некрасиво сморщенный лоб.

— Ты похож на старуху-горничную! — съязвил Малиновский, следя за его движениями.

— Вам-то какое дело!

— А меня раздражает вид подобной образины, мешает мне свободно смотреть на мир.

— Так ты смотри на самовар или на кончик собственного носа, благо есть на что посмотреть.

— А вот твоя рожа и мешает мне смотреть на самовар.

— Малиновский! — прошипел Вильчек, скалясь, и его маленькие, глубоко сидящие голубые глазки сверкнули гневом, а рука стала дергать массивную золотую цепочку часов.

— Вильчек! — сладко протянул Малиновский, столь же сладко поглядывая на Стаха.

— Придется на вас намордники надеть, того и гляди, покусаете друг друга.

— Сейчас я вам расскажу что-то очень интересное, только не перебивайте! — воскликнул Шульц, наливая всем по второму стакану чая. — Мне это нынче сообщил Рек, который приехал из Сосновца от Дюльмана.

— Любопытно, что нового можно еще сообщить об этой скотине.

— Сейчас узнаешь. Месяц назад посетил Сосновец проездом некий граф. Дюльман, бывший свиноторговец, бывший обер-кельнер из Катовиц и бывшая каналья, пригласил графа, и не токмо пригласил, но распорядился к его приезду соорудить триумфальную арку, заказал, чтобы из Берлина специальным поездом доставляли роскошные обеды, да еще сам стаскивал с графа сапоги — он, видите ли, надеялся с помощью графа получить какой-то прусский орден. Граф у него прожил во дворце целых три дня и отбыл в фатерланд. Несколько дней спустя после его отъезда Дюльман посылает за Реком — тот служит техником в столярном цехе на его фабрике. А когда Рек является, Дюльман приказывает ему сделать рисунок богато отделанного сундука. Рек изобразил нечто вроде большущего гроба, по его рисунку сундук изготовили в Берлине и привезли Дюльману. И этот идиот, в присутствии своей семьи и всех своих инженеров, водрузил сундук посреди гостиной, а в сундук поместил кровать со всей постелью и всеми вещами, коими пользовался граф, запер сундук на ключ и велел прибить на нем бронзовую таблицу с немецкой надписью:

«В этом сундуке находится кровать с постелью, и на этой постели, и на этой кровати в такой-то день года тысяча восемьсот такого-то изволил трижды спать его сиятельство граф Вильгельм Иоганн Зомерст-Зомерштейн».

— Но это же фарс, этого не может быть! — послышались голоса.

— Я Реку верю, он никогда не врет.

— Но это глупость несусветная!

— Как вам угодно! Просто экс-свиноторговец был потрясен благосклонностью графа.

— Что ж, вполне возможно, а разве в Лодзи мало случается смешных историй с миллионерами! Все в мельчайших подробностях знают историю поединка Станислава Мендельсона с инженером Мышковским.

— А Кнаабе разве не смешон? А старик Лер, который, когда бывает в ресторане и кто-нибудь громко позовет: «Кельнер!», невольно вскакивает с места, потому что когда-то сам был кельнером. А Цукер еще моей матери приносил на дом и продавал обрезки с фабрики. Лер, например, умеет только подписаться, но посетителей принимает всегда с книгой в руках, причем лакей подает ее уже открытой, так как были случаи, что Лер держал при гостях книгу вверх ногами.

— Каждый волен поступать, как ему заблагорассудится, не понимаю, почему надо насмехаться.

— Но также каждый волен смеяться над глупостью.

— Это ты, Вильчек, себя защищаешь, ведь и над тобой смеются, над твоей челкой, над духами, над твоими цепочками и перстнями, над твоим дешевым шиком.

— Дураки надо всем смеются. Но по-настоящему смеется тот, кто смеется последний.

— И ты, когда станешь миллионером, конечно, надеешься посмеяться над всеми нами.

— Потому что вы достойны смеха.

Тут Гальперн, пожав всем руки, ушел — ему не нравилось, когда молодежь дерзко высмеивала фабрикантов.

— Почему же, Вильчек? Объясни-ка нам, чтоб мы поняли.

— Потому что смех ваш фальшивый, вы издеваетесь от злости, что у самих нет ни гроша, а у них миллионы.

— Тоже новость! Я-то думал, вы скажете что-нибудь новенькое, а если только об этом речь, уж лучше помолчите.

— Господа, прошу минуту тишины, есть важное дело! — возвысил голос Малиновский. — Юзеку Яскульскому к завтрашнему вечеру надо иметь сто рублей, и он просит всех нас одолжить ему эту сумму — он будет выплачивать ее по десять рублей в месяц. Деньги эти для него — вопрос жизни и смерти; вот и я от своего имени прошу всех оказать товарищескую помощь. За уплату долга я ручаюсь.

— Даешь в залог свое изобретение?

— Вильчек! — раздраженно воскликнул Малиновский, ударив кулаком по столу. — Давайте сделаем складчину, господа! — прибавил он уже мягче, выкладывая на стол пятирублевку, все, что у него было. Шульц положил еще пять рублей, Блюменфельд — десять.

— Чего не хватит, добавлю я, сегодня, правда, у меня денег нет, но я завтра займу, — сказал Горн. — Ну-ка, Вильчек, давайте рублей двадцать.

— Слово чести, у меня при себе и трех рублей нет, запишите за мною пять рублей.

— Ловко выкрутился! — пробормотал Горн.

— На него не рассчитывайте. Вам, Горн, придется одолжить восемьдесят рублей — здесь всего двадцать, но деньги нужны непременно до шести часов вечера.

— Не сомневайтесь, пан Юзеф, приходите ко мне.

Юзеф со слезами волнения благодарил всех, кроме Вильчека, который, презрительно усмехаясь, все быстрее кружил по комнате. Деньги-то у него были, но он никогда никому не давал в долг.

— Для чего тебе нужно целых сто рублей? — спросил он у Юзека.

— Раз ты ничего не даешь, нечего спрашивать.

— Передай матери от меня привет.

Юзек на это ничего не ответил, он был зол на Вильчека, хорошо помня, сколь многим тот обязан их семье; к тому же Юзек торопился домой, спешил принести радостную весть — деньги нужны были для его матери, которой некий пекарь согласился сдать в аренду лавочку, но под залог ста рублей. Все же это было бы какой-то гарантией от голодной смерти, грозившей всей семье, — при лавочке они имели бы даровое жилье и получали бы определенный процент с выручки. Юзек поспешно вышел, но тут же возвратился и шепнул Малиновскому: