— Вы сами это придумали?

— Я платил, а придумывал Гюберман.

— Нравится вам эта комната? — спросила Мада.

— Очень нравится, очень мило и оригинально, — усмехаясь, лгал Боровецкий.

— О, она так дорого стоила! По подсчетам Гюбермана, она обошлась в две тысячи рублей. Я не люблю всех этих глупостей, мне по душе вещи солидные, но он меня убеждал, что в каждом порядочном дворце должна быть комната в китайском или японском стиле, да и Маде захотелось, вот он и сделал для оригинальности по-мавритански. Мне-то все равно, пусть будет, как она хочет, я здесь жить не собираюсь.

— Так вы во дворце не живете?

— Ох, пан Боровецкий, да если бы я жил во дворце, надо мною смеялись бы, как смеются над Мейером и над Эндельманом. Мне в старой хибаре удобней.

— Но жалко ведь: такой дворец пустует.

— Пусть стоит. Все строят дворцы, и я приказал построить, у других гостиные, и у меня гостиные, у других экипажи и лошади, и у меня экипажи и лошади. Дорого стоит, ну и пусть, и пусть себе стоит, пусть люди знают, что хотя у Мюллера есть дворец, он предпочитает жить в старом доме.

Они пошли дальше. В середине здания была длинная, узкая комната, обитая темной тканью, окно ее выходило на аллею, которая вела к фабрике. Вдоль стен стояли низкие диваны, обитые красной кожей с золотым тиснением, спинки их доходили до половины высоты стен, сиденья же были разгорожены, как в купе второго класса. Узкие, вделанные в стену зеркала мрачно блестели над диванами и над мраморными с бронзой консолями.

Мада объяснила, что это курительная комната, но, судя по незапятнанной чистоте диванов и низких, симметрично расставленных перед ними столиков, здесь еще никто не курил.

Затем они осматривали огромную, освещенную четырьмя окнами гостиную с белыми стенами и лепным, густо позолоченным потолком, загроможденную мебелью, множеством картин, канделябров, колонн, кушеток и стульев в белых чехлах, которые стояли длинными рядами вдоль стен; несомненно, и здесь еще никто не развлекался и никто на этой мебели не сидел.

Во дворце были еще маленькие кабинеты, позолоченные и украшенные, как бомбоньерки, с обилием безделушек, пустых жардиньерок, нарядных мраморных каминов, на которых красовались фарфоровые статуэтки.

Была и столовая, соединявшаяся лифтом с кухней, — стены ее были обшиты квадратами черного дерева в тонкой бронзовой оправе, посередине стоял массивный стол, буфеты были в стиле ампир — Мюллер их все по очереди открывал и показывал полки, уставленные фарфором и сервизами, которыми никто не пользовался.

И библиотека была — архитектор и обойщик ни о чем не забыли, — небольшая комната со шкафами из некрашеного дуба в старонемецком стиле, за стеклами поблескивали золотом корешки книг всех знаменитых писателей мира, но никто их здесь не читал и даже имен их не знал.

В заключение осмотрели спальню — посередине стояли два больших ложа, застланных голубыми шелковыми покрывалами и с такими же драпри, пол был покрыт голубым ковром, а стены обиты голубой тканью. В углу стоял мраморный умывальник на две персоны, такой огромный, что можно было бы лошадей купать, к нему по трубам шла с фабрики горячая вода.

В этой спальне никто еще не спал.

— Чудесная спальня! — сказал Кароль.

— Это для Мады, когда выйдет замуж. Пойдемте теперь в ее комнату.

Тут Мада запротестовала — у нее, мол, еще не убрано.

— Глупышка, — пробурчал отец и повел Кароля в очень светлую комнатку, обитую бело-розовой тканью. На светлом ковре стояли в беспорядке небольшие стулья и столики.

— Вот где, наверно, удобно письма писать! — заметил Кароль, глядя на маленький письменный столик, на котором очень аккуратно были разложены коробки с бумагой и письменные принадлежности.

— Что толку, если мне совершенно некому писать! А иногда так хочется написать письмо, — с искренним огорчением сказала Мада и стала причмокивать паре канареек в медной клетке, стоявшей на подоконнике.

— Они вас слушаются?

— Еще как слушаются! Вильгельм приходил, свистел им и научил их петь.

— У вас комната, как у Гетевой Гретхен.

Мада не знала, что ответить, и покраснела до корней волос.

Уходя из дворца, Кароль вновь оглядел эти апартаменты, такие безлюдные, неуютные. Роскошь, безупречная чистота, новизна производили впечатление выставки, где все очень богато, но безвкусно.

Во дворце, кроме Мады, никто не жил — он был построен для показа гостям, для того, чтобы Мюллер мог похвалиться: «У меня есть дворец».

Они спустились вниз. В маленькой комнатке, которая находилась рядом с кухней и служила столовой для всей семьи, пани Мюллер предложила кофе. Кароль стал отказываться, ссылаясь на то, что спешит, но Мюллер забрал у него шляпу и усадил на стул. Пришлось остаться — в глазах Мады была такая красноречивая мольба, что Каролю стало жалко ее огорчать, но все равно он должен был торопиться, так как собирался еще посетить Бухольца.

Во время разговора он попросил Мюллера похлопотать у Шаи о месте для Горна. Фабрикант торжественно обещал, что завтра сам пойдет к Шае, и даже ручался за успех, — они с Шаей были в хороших отношениях.

Пани Мюллер молча подавала всевозможные печенья своего изготовления и то и дело поправляла Маде волосы, золотыми колечками падавшие на лоб, — девушка была так рада, так возбуждена, что все время смеялась, позабыв об этикете. Она даже не могла скрыть того, что Кароль ей нравится, и несколько раз дала ему это понять.

Мюллер тоже был рад гостю, обнимал его за талию, хлопал по колену и подробно рассказывал о своей фабрике.

Кароль делал вид, что эти разговоры его интересуют, терпеливо слушал, отвечал, но по сути все это ему было скучно и его раздражала банальность Мюллеровых рассуждений, которым он вынужден был внимать.

В семье Мюллера явно чувствовались мелкобуржуазные традиции их взгляды, привычки были пронизаны любовью к порядку и чисто немецким трудолюбием. Среди прочих нуворишей они были исключением — миллионы их не испортили, они сохранили скромные потребности и нравы простой трудовой семьи.

— Когда вы будете нашим соседом, вы должны чаще бывать у нас.

— А вы будете жить поблизости? — вся сияя, воскликнула Мада.

— Да, буду. Видите вон тот длинный ряд окон позади фабрики Травинского? — указал Кароль в окно.

— Это же старая фабрика Мейснера!

— Я ее купил.

— Значит, вы будете совсем близко! — обрадовалась Мада и вдруг умолкла, помрачнела; до самого уходя Кароля она уже молчала, только под конец попросила его прийти опять.

Боровецкий клятвенно обещал и так крепко пожал ей руку на прощанье, что все лицо Мады залилось краской, а потом она еще долго смотрела в окно ему вслед.

Теперь Кароль направился прямо к Бухольцу, он шел не спеша, ему было не по себе от сердечности Мюллера и еще больше — от радости Мады. Он шел и улыбался некой смутной мечте, контуры которой все отчетливей проступали в его воображении. Да, он чувствовал, что Мюллер не колеблясь отдал бы за него свою дочь.

Кароль рассмеялся вслух, вспоминая толстого, краснолицего немца в бумазейной куртке, в засаленных панталонах и старых шлепанцах на фоне роскошной гостиной. Да, Мюллер смешон, но ему-то какое до этого дело.

— У Мады бездна природного очарованья да кругленький миллион в придачу! А, к черту! — пробурчал он. — И все же…

И в голове у него замелькали всякие предположения и комбинации, но он быстро их отогнал, вспомнив Анку и ее письмо, которое получил утром и еще не прочитал.

— Вечно какие-то препятствия, вечно ты раб обстоятельств! — прошептал он, входя в кабинет Бухольца.

После недавнего приступа Бухольц стал быстро поправляться он не только уже бывал, как прежде, в своей домашней конторе, но начал и на фабрику захаживать, бродить по цехам, опираясь на палку или на кого-то из служащих. С Боровецким у него сохранились хорошие отношения, хотя тот отказался от места и по нескольку раз на день вступал с Бухольцем в спор.

Старик во всем доверял Каролю, нуждаясь в его помощи до возвращения Кнолля, — зять же, когда его вызвали в связи с болезнью тестя, ответил телеграммой, что приедет лишь в том случае, если старик умрет, а пока он не намерен рисковать успехом своих дел.