— Э, долго это не протянется, слава Богу, он, кажется, тяжело болен! — весело воскликнула Кама.

— Кама, что ты болтаешь!

— И ничегошеньки он Горну не сделает. Горн поедет в Варшаву, к себе домой, и будет над Бухольцем потешаться. Правда, тетя?

— А что он шваба обругал, это уже при нем останется.

— У Бухольца руки длинные — и до Варшавы достанут. Он найдет способ, чтобы Горна взяли на заметку, сделает так, как Мюллер сделал с Обрембским, и Горн поостынет — времени будет вдосталь.

Где-то невдалеке пронзительно загудел гудок.

— Кречковский, это твой соловушка тебя кличет, — засмеялся кто-то.

— Хоть бы ему поскорей голос потерять! — промолвил высокий худощавый блондин в очках и, встав из-за стола, торопливо вышел.

— А разговор действительно был резкий, пан Кароль? — спросила пани Стефания, подсаживаясь к Каролю, вся такая же сиреневая, как в субботу в театре.

— Более чем резкий — Горн был готов кинуться на Бухольца.

— Удалец парень, милостивая пани, надо было ухватить шваба за чуб да надавать ему тумаков.

— Пан Серпинский, это вам не свара с мужиком.

— А почему бы и нет? Известно же, милостивая пани, что Бухольц с людьми обращается, как с собаками. Псякрев! — И, мгновенно спохватившись, он умолк. — Прошу прощения, милостивая пани, увлекся, а вот и моя скотина замычала. — Он заторопился, быстро перецеловал руки всем дамам мощный, оглушительный гудок проникал сквозь оконные стекла, призывая на работу.

И так, по очереди, столовники быстро поднимались, оставляя обед недоеденным, кивали всем, не имея времени на более долгое прощанье, и выбегали прочь, натягивали пальто уже на лестнице; они бежали на фабрику, подгоняемые гудками, которые, подобно канонаде, гремели над городом и звали на работу. Каждый знал голос своего гудка, и каждый, услышав этот ненавистный голос, бросал все и мчался сломя голову, только бы не опоздать.

Лишь Боровецкий не прислушивался к гудкам да Малиновский, молодой техник из конторы Шаи; Малиновский все время ел молча, то и дело что-то быстро записывая в блокноте, лежавшем рядом с его тарелкой; порой он устремлял свои зеленые глаза на лицо пани Стефании, тихо вздыхал, приглаживал волосы и катал шарики из хлеба, которые затем долго разглядывал.

Лицо у него было бледное, белее некрашеного ситца, пепельного цвета волосы и усы, а глаза странно зеленые и все время менявшие цвет. Он неизменно привлекал внимание: он был очень красив, очень робок и всегда очень молчалив.

— Тетя, а пан Малиновский сегодня сказал хоть одно слово? — спросила Кама, которая с особым удовольствием ежедневно его мучила.

Занятая беседой с Боровецким, Лапинская не ответила, а Малиновский опустил глаза и со странной нежной улыбкой снова принялся что-то записывать.

Теперь и сидевшие за столом женщины начали одна за другой подниматься и выходить — все они где-то работали.

Отчаянно зазвонил звонок в передней.

— Это мой Матеуш! Телеграмма! — воскликнул Кароль, хорошо знавший манеру звонить своего слуги.

И действительно, появился Матеуш с телеграммой от Морица.

— Оно только что пришло, и я вмиг, — доложил он.

— Пусть оно хорошенько вытирает ноги в передней, если оно ходит в грязных сапогах! — энергично скомандовала Кама.

Не обращая внимания на любопытные взгляды, Боровецкий подсел к окну и стал читать телеграмму:

«Все хорошо. Кнолль, Цукер, Мендельсон покупают. Первую партию отправил утром. Свози ко мне. Переплата пятнадцать процентов. Запасы невелики. Вернусь через неделю».

Кароль жадно пробежал телеграмму и не мог скрыть своей радости.

— Хорошие вести, пан Кароль? — спросила пани Стефания, глядя сиреневыми глазами на его просиявшее лицо.

— Очень хорошие!

— От невесты! — воскликнула Кама.

— Нет, всего лишь от Морица из Гамбурга. Хороша невеста! Если Кама будет паинькой, я сосватаю ее за Морица.

— Он еврей, не хочу, не хочу! — затопала ногами Кама.

— Ну, тогда за Баума.

Но Камы уже не было в комнате. Боровецкий начал прощаться.

— Вас-то гудки, кажется, не зовут.

— Все равно сегодня я должен спешить больше, чем всегда.

— Да, конечно, у вас никогда нет времени побыть с нами, уже три недели вы у нас не бывали вечером! — В голосе пани Стефании звучал легкий упрек.

— Пани Стефания, я не смею поверить, что мое отсутствие было замечено, я не так тщеславен, но я знаю твердо, что, пропуская эти вечера, я потерял гораздо больше, чем вы, гораздо больше.

— Как знать! — прошептала она, подавая ему на прощанье руку, которую он крепко поцеловал и вышел из столовой.

В передней ему преградила дорогу Кама.

— Пан Кароль, у меня к вам большая просьба, очень-очень большая…

— Слушаю и заранее обещаю все исполнить. Пусть дитятко попросит.

Кама не смотрела на него — короткие завитки черных волос закрывали весь ее лоб, и она их не откидывала; опершись спиною о дверь, сжав кулачки, она долго собиралась с духом.

— Пожалуйста, не браните Горна, помогите ему. Он этого заслуживает, он такой добрый, такой благородный, и ему в Лодзи так плохо, никто его не любит, все над ним смеются, а мне это неприятно, мне очень больно, я бы так хотела, чтобы… Иисусе, Мария, я не хочу, чтобы так было! — воскликнула она, разражаясь рыданьями, и убежала в столовую, потеряв одну туфельку.

«Дитятко влюбилось», — подумал Кароль, минуту постоял, затем поднял туфлю и пошел с ней в столовую, отворил дверь и, удивленный, остановился.

Кама в одних чулках гонялась за бегавшей вокруг стола маленькой болонкой, которая держала в зубах другую туфлю.

Девушка хохотала до слез, стараясь поймать воришку, но умница собачка ухитрялась в последний миг вывернуться и убежать, а когда погоня прекращалась, клала туфельку на пол и с озорным видом выжидала.

— Пиколо, отдай туфельку Каме, слушайся Каму, Пиколо! — приказывала Кама, потихоньку придвигаясь, но собачка разгадывала хитрость, хватала туфельку в зубы и опять убегала.

— Зато я отдам Каме потерю, хотя вполне мог бы ее присвоить.

— Ой, тетя! — в испуге закричала она, приседая, чтобы спрятать ноги.

Кароль поставил туфельку на пол и, от души развеселившись, вышел на улицу. Он спешил в контору Морица, чтобы осмотреть склады, где предстояло выгрузить хлопок. На обратном пути встретил Козловского, того самого любителя варшавской оперетты, с которым познакомился у Муррея.

— Бонжур, пан инженер! — приветствовал его Козловский, протягивая руку в щегольской красной перчатке.

— Морген!

— Я немного пройду с вами. — И варшавянин слегка сдвинул набалдашником трости цилиндр со лба.

— Извольте, и мне будет веселее. Как дела?

— Разумеется, превосходно. У меня есть великолепная идея, вот только ищу деньги. О, бабенка что яблочко! — воскликнул он, обернувшись вслед какой-то женщине, и самодовольно надвинул набалдашником трости цилиндр на лоб.

— Так вы по этой части собираетесь трудиться?

— Э, нет, с этим в Лодзи плоховато. Вчера я впервые встретил здесь красивую женщину, да она, известное дело, наверняка не здешняя.

— В Лодзи тоже есть красивые женщины.

Слово чести, я бы этого не сказал. А ведь я все время начеку, все время ищу, потому как, известное дело, без женщин, причем красивых женщин, я себе жизни не представляю.

— Ну, а та, вчерашняя? — подзуживал его Кароль, которого этот тип начал интересовать и забавлять.

— Так вот, слушайте. Иду я, знаете, по Пиотрковской, возвращаюсь из «Гранда». Гляжу, прямо мне навстречу идет дама. Костюм — шикарный, бюст — прелесть, фигура — что надо, волосы — смоль, глаза — темный сапфир, бедра — роскошь, рост — в самый раз. Ничего не скажешь, не женщина — погибель! А уж губки, доложу вам, пан инженер, как два пухленьких пончика.

— Видно, вы еще не обедали? — перебил его Кароль.

— Почему вы спрашиваете? — удивленно глянул на него Козловский, сдвигая цилиндр назад.

— Потому что вам пришло на ум такое кулинарное сравнение.