Магазин, ставший одним из культурных центров англоязычной эмиграции, просуществовал до 1941 года. С появлением немцев в Париже девушка успела запрятать книги, но не себя — ее интернировали на 6 месяцев как представителя враждебной страны. Выйдя под подписку из заключения, Сильвия Бич ушла в подполье и дожила до освобождения[32].

Сильвия Бич, особенно в первые годы существования магазина, приводила по субботам на улицу Флерюс как молодых, начинающих, так и известных авторов, очутившихся временно в Париже. И это оказалось важным для возрождения третьего центра культурного притяжения — салона на улице Флерюс, 27. Там многое изменилось с довоенных времен. Распались старые связи, повзрослели и изменились участники прежних сборищ и вечеров. Умер Гийом Аполлинер, душа артистической колонии в Бато Лавуар. Гертруду потрясла его смерть. С первого же знакомства они испытали взаимное и искреннее уважение. Аполлинер стал провозвестником кубизма, всячески отстаивая, разъясняя и продвигая его в искусстве. В этом он был как бы соперником Гертруды, но она никогда не ревновала к его лидерству.

Женился Пикассо и переехал жить на юг Франции. Там же на время обосновался и Матисс.

Настало время уделить внимание себе, попытаться вернуться к прежней деятельности — чтению, писательству и, конечно, приему гостей. И вскоре на обновленную квартиру на улице Флерюс, 27 зачастили посетители — любопытные визитеры с американского континента, прежние и новые парижские друзья.

«Наш дом опять стал салоном», — вспоминала Токлас. К привычным посетителям добавился постоянный поток солдат. Однажды их посетили сразу семеро — все считали себя поэтами. Один из них оставил Гертруде поэму для прочтения. Позднее Гертруда обнаружила, что стихи принадлежали Джону Донну, английскому поэту эпохи барокко. Гертруда пришла в ярость, и шутнику дорога на улицу Флерюс была закрыта.

Появилась новая машина, от старого грузовика пришла пора избавиться. Новый автомобиль марки Форд прибыл безо всяких ‘фокусов’ вроде часов, зажигалки и т. п. Машине и присвоили соответствующее имя Годива — легендарной английской графини XI века, проехавшей обнаженной по городу на лошади в знак протеста против завышенных налогов.

Новую машину в полной мере опробовали в 1922 году, прокатившись на юг Франции. На юге они остановились в Сан-Ремо и, хотя планировали провести там короткое время, задержались до весны 1923 года. Затянувшееся пребывание в Сан-Ремо, сказочно красивой местности, с почти пасторальной тишью, разлившейся над спокойными речушками и каналами, позволило женщинам отойти от тягот военного времени. «Впереди, — писала Гертруда, — лежали дружеские отношения, впереди лежала вражда, впереди лежало многое другое, но никакой неустроенности».

Хотя в 20-е годы Стайн и не могла похвастаться количеством публикаций, она продолжала оставаться ведущей фигурой среди творческого анклава эмигрантов.

Салон приобрел ‘литературный характер’. Заменить Лео с его лекциями и дискуссиями об изобразительном искусстве было некому. То ли дело литература, которая поглощала внимание и время все больше и больше. Элис Токлас сделала любопытное замечание в статье в Нью-Йорк Таймс от 6 августа 1950 года, ретроспективно заглянув в то время: «Американские женщины-писательницы, поэтессы и обозреватели мод вернулись домой с начатом войны, а после войны их заменило молодое поколение американцев, прибывших в Париж для занятий литературным сочинительством, полагая, что кафе на улицах города <…> и Бодлер заразительно полезны для их ремесла». И эта молодежь зачастила на улицу Флерюс. Еще не оформившие свои взгляды, не закосневшие в своих привычках, нуждавшиеся в лучшем понимании происходящего вокруг них, они нашли в Гертруде Стайн наставника, новатора, лидера с революционным подходом в искусстве. На улице Флерюс их ждали дружеская атмосфера, совет и открытость. «Посетить мисс Стайн все равно как посетить школу» — выразился чилийский художник Геварра.

Салон приобрел дискуссионный характер, и Гертруда не скрывала того факта, что ее интересовали новые люди, новые идеи, умеющие привлечь внимание как хозяек салона, так и присутствующих. Бесстрастные вторично не приглашались, скучающие больше не появлялись.

Гертруда обладала удивительным свойством вселять энтузиазм в собеседников; но вместе с тем на подобных вечерах получала удовольствие и сама, сталкивая различные мнения, ставя слушателей иногда в курьезное положение. В одном из своих эссе еще в 1895 году она писала: «споры для меня все равно как воздух, которым я дышу». С годами она все больше нуждалась в подобном ‘воздухе’. Вспоминает Брейвиг Имс:

Стайн, безусловно, знала искусство хорошей схватки. И в такой же степени хорошо понимала, что участники ‘несут ее содержание в народ’, говоря попросту, сказанное на вечерах становится достоянием всего артистического Парижа. Не добившись в двадцатых годах литературной славы (ее придется подождать до середины 30-х), она использовала салон как одно из средств, чтобы оставаться в центре событий и тем самым приобрести особый статус чуть ли не имперского положения и влияния. По словам очевидцев, иногда очередным солнечным утром, когда Правый берег заполнялся народом, прохожих охватывала галлюцинация. Из-за угла появлялось видение великого Будды на колесах, беспорядочно прокладывающего себе путь по главной магистрали города, не обращающего внимания на насмешки и проклятья, божественно презирающего судьбу простых смертных, осмелившихся двигаться по той же улице. Внезапно видение становилось совсем реальным: то была всего лишь мисс Гертруда Стайн, целеустремленно направлявшаяся по какому-то делу в своем Форде. Мисс Стайн выглядела массивной, монументальной, величественной; она являла собой все великолепие окружающего ландшафта.

Абсолютно уверенная в своей значимости новатора в литературе, она не упускала случая продемонстрировать эту уверенность своим собеседникам. Всем им надлежало выслушать, что она не менее, если не более значима, чем Джойс, а в американской литературе — четвертая, после По, Уитмена и Джеймса. В воспоминаниях современников расхожей стала ее фраза о собственной гениальности в компании с Пикассо, Спинозой и даже Христом.

Впрочем, в оценке своего литературного дарования она мало чем отличалась от собратьев по перу, как прошлого, так и нынешнего веков.

Близость гостей к дому Гертруды тщательно градуировалась. Иначе при наличии стольких новых лиц поступать нельзя было. Начальная и самая важная ступень — быть приглашенным на ленч после первого посещения. Высшая степень близости, как объяснял музыкант Аллен Таннер, близкий друг художника Челищева, право заводить схватку. Он даже нередко ее планировал — Гертруда не любила скучные, ничего не значащие беседы. Если кто-либо из молодежи, особенно заезжей, заокеанской, с амбицией и глупой самоуверенностью ввязывался в дебаты, она резко выговаривала им: «Хватит нести ерунду». Затем следовала нравоучительная филиппика.

Несмотря на свою маскулинность, мужского покроя одежду и доминантность в высказываниях, Гертруда вела себя женственно, по-матерински. Да и говорила она совсем не так, как писала. Гости чувствовали себя легко и непринужденно. Фамильярности хозяйка не допускала, как и дурных манер. Как выразился один из посетителей салона, «… если она останавливала на вас орлиный взгляд, вы ощущали, что пьете чай с памятником». И еще. Она требовала абсолютной лояльности от близких друзей, ‘измены’ не прощала.

Те, кто пользовался расположением и доверием хозяйки салона, в полной мере испытывал ее добросердечие, симпатии и особенно гостеприимство, живя неделями в ее летнем доме. Нуждающиеся получали толковый совет, рекомендации, содействие в публикации, а художники — и патронаж. Гертруда приветствовала дома всех молодых американских писателей, осевших или оказавшихся проездом в Париже, — их ждали чай, печенье, а некоторых более крепкие напитки. Гарольд Актон свидетельствует: «Ходили разговоры, что она оказывает вредное влияние на молодых. Но насколько я мог наблюдать, она решала их проблемы с редкой симпатией и здравым смыслом. Я считал ее замечательным критиком. Мне она подала стоящий совет, хотя я не являлся ее учеником или последователем». Ему вторит другой литератор, Брейвиг Имс: «Я показал их [короткие рассказы], и она с безошибочной точностью указала фразы, предложения и параграфы, где литературное восприятие было непосредственным и ясным, равно как и те куски, где произошла его подмена».