В этих занятиях, в этом постоянном сравнении того, что ость, с тем, что должно быть, протекло четыре года. Характер великого князя за это время заметно изменился к худшему: его несдержанность все чаще и чаще переходила в запальчивость, гнев доходил до бешенства; от прежнего любезного, остроумного, веселого Павла, каким он был во время заграничного путешествия, не осталось и следа.

Павел весь ушел в то время в обучение своих войск. Ростопчин писал про него: "Имея при себе 4 морские батальона в составе 1600 человек и 3 эскадрона разной конницы, он с этим поиском думает изобразить собой покойного прусского короля. По "средам у него бывают маневры, и каждый день он присутствует на разводке, а также при экзекуциях, когда оне случаются. Малейшее опоздание, малейшее противоречие выводят его из себя". В этих занятиях Павел постепенно сблизился с новым кругом людей, которые впоследствии сделались его ближайшими сотрудниками. Это были рядовые офицеры, лишенные образования, неразвитые, не имевшие никакого понятия о государственных задачах, но зато специалисты в "мелкостях" военного дела, точные, исполнительные и, по мнению Павла, безусловно преданные, разные Аракчеевы, Обольяниновы, Каннабихи, Малютины и др. В среде этих людей цесаревич постепенно разучался думать, обсуждать, советовать, приучался ценить лишь исполнительность и усердие, а на всякое представление или совет смотрел лишь как на ослушание. Ум и сердце Павла Петровича почти перестали действовать. Зато во всей резкости начал проявляться его темперамент, его неуклонная строгость в соблюдении буквы уставов и инструкций, заменявших собой всякое рассуждение и повсюду устанавливавших однообразие. Гатчина к Павловск приняли вид военных лагерей, созданных по прусскому образцу, с заставами, шлагбаумами и казармами. Сам Павел подавал пример суровой спартанской жизни: встав в 4 часа утра, он спешил на ученье или маневры войск, производил осмотр казарм, продовольствия, причем никакая неисправность не ускользала от его взгляда. Зато в 10 часов вечера город уже спал; слышались только шаги патрулей да крики часовых.

5 ноября 1796 года Екатерину постиг апоплексический удар.

Немедленно дали знать Павлу, и в 8 с половиной часов вечера великокняжеская чета была уже в Петербурге. В Зимнем дворце собравшиеся придворные и высшие правительственные лица встретили Павла уже как государя, а не наследника.

Часов около 10 вечера великая Екатерина вздохнула в последний раз и отошла в вечность. Вслед за тем в придворной церкви высшее духовенство, сановники и придворные чины принесли присягу на верность императору Павлу Петровичу и великому князю Александру Павловичу как наследнику престола.

Павел поспешил перенести в Петербург свою гатчинскую обстановку и до известной степени превратил сам Петербург в Гатчину. Уже в ночь после смерти Екатерины великий князь Александр вместе с Аракчеевым расставлял вокруг дворца новые пестрые будки и часовых. "Повсюду загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом. Дворец как будто обратился в казармы: внутренние пикеты, беспрестанно входящие и выходящие офицеры с повелениями, с приказами, особливо поутру". 10 ноября в Петербург вступили гатчинские войска. Государя окружили все его гатчинские приближенные. "Люди малых чинов, о которых день тому назад никто не помышлял, никто почти не знал их, — бегали, повелевали, учреждали". Прежние сановники, управлявшие государственными делами, стояли с поникшей головой, как бы уже лишенные своих должностей и званий. Столица должна была переучиваться жить по-гатчински.

В царствование своей матери Павел оставался не у дел, проникаясь из-за этого желчным критицизмом по отношению ко всему, что при ней делалось. Добравшись теперь до дела, Павел проявил кипучую деятельность, стремясь перевернуть в короткое время осе вверх дном, завел всюду новые порядки и установления.

Все меры Павел принимал единолично, ни с кем не совещаясь. Дельцы предшествовавшего царствования были устранены, а новые, из бывших гатчинцев, были только слепыми исполнителями приказов нового государя. Притом же в большинстве случаев это были люди необразованные, неразвитые. Павел работал поэтому в одиночестве, издавал закон за законом, не обращая внимания на то, исполнимы ли эти законы или нет, и суровыми мерами наказывал за всякое противоречие его воли. Сенат и Совет при высочайшем дворе утратили почти всякое законодательное значение. Благодаря этому законодательная, как и вся вообще правительственная, деятельность Павла явились лишенными всякой системы и устойчивости, зависели часто от мимолетных настроений его души, а не от обдуманных и ясно сознанных мотивов.

Павел ненавидел порядки, которые установились в царствование матери, и беспощадно ломал их. Сознавая отсутствие твердой опоры в окружающих, Павел крайне нервно относился ко всякому, хотя бы и косвенному, порицанию его действий, и везде подозревал измену. Многие навлекли на себя его неудовольствие каким-нибудь неумышленным словом и делом. Жертвами беспричинного гнева государя чаще всего делались придворные и военные чины, постоянно находившиеся у него на глазах.

Так начал свое царствование Павел I. В дальнейшем его образ действий не только не улучшался, но все более и более ухудшался, пока, наконец, не привел его к трагическому концу.

Все время своего царствования Павел неустанно работал, входя во все мелочи, желая сам все знать и всему давать направление. Переписка его с местными начальниками заняла бы целые тома. Павел зорко следил за действиями местной администрации: мельчайшая ошибка или недомолвка в донесениях, малейшее злоупотребление или упущение, доходившее до сведения государя, влекли за собой тотчас же или выговор, или увольнение, или исключение со службы. Казенные и частные убытки, происходившие от каких-либо упущений администрации, например от грабежей, губернаторы должны были возмещать собственным имуществом. Терроризируя таким образом администрацию, Павел косвенно терроризировал и население. Администрация, боясь ответственности за бездеятельность, за упущения и даже за распространение "моральной язвы", простирала полицейский надзор до такой степени, что обыватели боялись непринужденно веселиться не только в публичных собраниях, но и в частных домах и вести откровенные беседы у себя дома. На всех театральных зрелищах и публичных балах "для смотрения" должен был присутствовать частный пристав. Так как Павел до всего доходил сам, то к нему поступала огромная масса всяких доносов, большей частью анонимных, и огромное количество ходатайств, ни на чем не основанных, а также жалобы на неправосудие и притеснения. Все это держало Павла в непрерывном раздражении, вызывало подробные расследования, длительную переписку, просмотр подлинных дел самим государем, а администрацию держало в постоянном страхе. Доносов одинаково боялись и честные, и дурные люди.

Полицейская опека над частной жизнью подданных доведена была Павлом до крайних пределов, вытекая из патриархальных взглядов его на отношения государя к подданным, как отца, главы семьи. Распоряжения об образе жизни обывателей Петербурга, сделанные по вступлении на престол, оставались и затем в полной силе и даже дополнялись новыми.

Особенно тяжел был новый император для военных, придворных и собственной семьи. Вступив на престол, Павел поспешил все войска перерядить в гатчинские мундиры, с буклями и косами, и ввести строжайшую дисциплину. Суворов, пытавшийся было делать представления императору, попал в немилость и должен был уехать в свою деревню. Недовольный плохой выправкой войск, Павел самолично принялся муштровать их, а для екатерининских генералов, покрытых боевыми лаврами, устроил в Зимнем дворце "тактический класс", где под надзором Аракчеева читал лекции по строевой части гатчинец Каннабнх, раньше бывший учителем фехтования. Проверка знания нового Устава производилась на вахтпараде, который император производил разным частям войск ежедневно на площади Зимнего дворца. Солдаты проходили особым церемониальным маршем. Офицеры, проходя мимо императора, салютовали ему эспантоном [118], как-то припрыгивая и покачиваясь на каждом шагу. Иные за ловкость тут же награждались и начинали блестящую карьеру. Но чаще всего подвергались наказаниям. Ни одна мелочь не ускользала от зоркого взгляда Павла. Павел в раздражении бросался на офицеров, вырывал у них эспантоны, ругался, хватал виновных за воротники, за лацканы, а некоторые прямо с парада на особых фельдъегерских тройках отправляемы были в дальние батальоны. Офицеры, самые усердные, были в отчаянии, не зная, чем для них кончится вахтпарад, так как Павел склонен был в упущениях офицеров видеть сознательное противодействие его воле. Один из этих офицеров, Саблуков, рассказывает: "Когда мы бывали на карауле, мы имели обыкновение класть несколько сот рублей бумажками за пазуху, чтобы не остаться без копейки на случай внезапной ссылки. Три раза случалось мне давать деньги взаймы товарищам, забывшим эту предосторожность".