— Конечно, с детьми не покричишь — не совлада­ешь, — предупредила вчера Евдокия Павловна. — Вы уж не обижайтесь, если иной раз кричу. И сами ребятам внушайте, чтоб не озорничали. Чужого человека они скорее послушают.

Самый озорной из троих — Кешка.

Самый озорной из сорока семи — Кешка Степанов, ученик токаря, про которого Аркадий Ступин сказал: «Главный озорник в цехе». Сорок семь учеников в воз­расте от шестнадцати до восемнадцати лет.

Вернувшись в свою комнату, Аня постояла у порога, хмуро сдвинув брови. Надо было сию же минуту, не медля, занять себя делом, чтобы не растерять бодрого, чудесного настроения. В этой комнате жили воспомина­ния. Они словно подстерегали ее, теснясь за спиной: оглянешься, а они тут как тут.

Тряхнув головой, сжав губы, Аня решительно зажгла настольную лампу, выдвинула нижний ящик письмен­ного стола — потрепанные, пожелтевшие, стопками ле­жали там институтские учебники и конспекты, зачитан­ные перед экзаменами, испещренные пометками и под­черкиваниями.

Она раскрыла конспект по технологии, с которого решила начать, но читать не могла: так ясно припомни­лись студенческие дни, подруги Светлана и Люба, с которыми сидела ночи напролет, ожесточенная зубреж­ка и перекрестные опросы, короткие перерывы с хохо­том, возней и поздними торопливыми ужинами... Павлуша тогда уезжал на монтаж турбины. Он сказал на прощанье, улыбаясь: «Вы, девочки, не зубрите, а вни­кайте в самую суть. Поймете — само запомнится...» А потом, целуя Аню, шепнул: «Главное — не волнуйся, ты же прекрасно все знаешь...» Павлуша...

Она откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. С этим ничего не поделаешь. Как ни притворяйся перед самой собою — все равно от этого не уйти. Одна. При­дешь — и некому сказать: «Знаешь, сегодня...» С тех пор как Павлуши нет, будто пружинка внутри прихлоп­нута, сжата, и никак ей не вырваться на вольную волю. Это Павлуша придумал: «Ты такая неугомонная, у тебя словно пружинка внутри — раз! — и выскочила!» То было от полноты жизни, от такой полноты, когда все интересно, все мило.

Аня раскрыла глаза — сухие, потемневшие. Не надо касаться этого даже мыслью. Надо забыть, что так бы­вало. Живут же люди и без этого! Делом надо занять­ся, делом! И не хвататься за все сразу, а продумать то, что нужно завтра и послезавтра.

В сумочке лежало все несложное богатство техниче­ского кабинета, врученное ей для ознакомления: планы, списки, инструкции. Аня разложила их перед собою. Морщась, представила себе большую и какую-то туск­лую комнату в пристройке цеха, ряды парт, старые пла­каты на стене. Сюда приходили на занятия — рассядутся по партам, отзанимаются и уйдут, ни на чем не за­держав внимания. Помещение было, а технического ка­бинета не было. И его-то надо создать в первую очередь.

Она читала: «Пропаганда новой техники и методов труда... обмен опытом... помощь рационализаторам и изобретателям...» — шутка сказать! Чтобы растолко­вать другим, увлечь других, как хорошо нужно понять самой!

Женя Никитин помогает слесарю инструментального цеха Воловику в каком-то изобретении — что-то в связи с наростами металла на лопатках. Откуда наросты? Почему? Женя говорит: сколько уже думали над этим, ничего не придумали, а у Воловика очень интересный замысел. Если он удастся, — отпадет одна из самых ка­нительных операций. Женя  Никитин — превосходный парень, это сразу чувствуется. И с каким увлечением он рассказывал об этом изобретении!.. Вот первое дело, где реально нужна помощь.

А самые точные, тонкие работы на уникальных кару­селях выполняют в цехе всего два карусельщика: Торжуев и Белянкин. Если с программой туго, Торжуев и Белянкин начинают капризничать, чтобы перед ними «шапку ломали», чтоб начальник цеха пошел на неза­конную оплату... Чепуха какая! В передовом цехе два старых «туза», мастеровщина допотопная.

На уникальной карусели работа особая, точная, и об­рабатываются на ней детали очень дорогие. Но может ли быть, чтобы нельзя было подготовить еще несколь­ких карусельщиков высокой квалификации? Вот еще задача, схваченная на лету... Сколько их возникнет завтра?

Стук в дверь.

— Войдите.

Евдокия Павловна протянула письмо:

— Вам, Анна Михайловна. В передней лежало. Раз­ве не видали?

— Спасибо.

Аня недоверчиво оглядела конверт — какой странно знакомый адрес: почтовый ящик № 1405/2... 1405/2... И вдруг сообразила: это же мой, родной, дальневосточ­ный... И письмо, конечно, от Ельцова. Как странно: все это уже отошло далеко-далеко, а Ельцов помнит, пи­шет... Да ведь это написано на следующий день после моего отъезда, ведь я всего два дня здесь.

Мелко исписанные листки. Дружеские слова с зата­енной, между строк ощущаемой нежностью. Она пред­ставила себе Ельцова пишущим это письмо. Склоненное над бумагой строгое лицо, сухие губы, грустный вопро­сительный взгляд. Взгляд как бы спрашивал: «Ну что, Аня? Ты не захотела остаться со мной — ты не жале­ешь? Ты уверена, что найдешь другого, более нужного тебе человека?»

Не знаю. Ни в чем я не уверена. Но поступила пра­вильно. Любая женщина, полюбив, будет с ним счастлива, а вот я не полюбила, и мне жаль, что это так, но разве сердцу прикажешь? Было с ним спокойно и уют­но, а не было вот этой удивительной полноты ощуще­ний, когда дождь, и солнце, и узор на стекле — для тебя, тебе... А он, провожая, сказал: «Может быть, еще пере­думаешь?» Но тут нельзя передумать, тут можно только разувериться в том, что все еще будет, и соскучиться одной, и потянуться к ласковым рукам, к тому, чтобы прийти и хоть кому-то сказать: «Знаешь, сегодня...» Так ведь и это не всякому, а лишь одному на свете хо­чется говорить.

Она вздохнула, взяла листок бумаги, написала: «До­рогой друг», — но все, что приходило в голову, было не то, что нужно ему, и не то, о чем хотелось писать ей. Посидела над листком, вздохнула и сунула вместе с письмом в ящик, — потом, в другой раз...

Звонок — долгий и сильный. Так звонят люди, уве­ренные, что им обрадуются.

В передней шаги, звенит цепочка, щелкает ключ. Алла Глебовна Любимова вскрикивает:

— О-о, какой неожиданный гость!

— А вот и не к вам, Аллочка Глебовна, — отвечает громкий, веселый голос.

Аня торопливо вскочила, заглянула в зеркало, про­шлась гребнем по волосам, потянулась к пудре — нет, еще что за глупости! Заставила себя сесть, успокоиться, читать план работы технического кабинета.

Стук в дверь — громкий, решительный, как все, что он делает.

— Откуда вы взялись, Виктор?

Гаршин крепко пожал ее руку, как будто они и не виделись сегодня, уверенно выкатил из угла и подкатил поближе к столу кресло, уселся, с торжеством улыбнул­ся:

— Думали, не найду? Думали, помирюсь на том, что вы будете мелькать мимо меня в цехе?

— Постарайтесь представить себе, Виктор, что я сов­сем не думала о вас.

Да, так и есть. Не думала. И все-таки удивительно хорошо, что он оказался здесь, что он сидит в этом крес­ле и свет настольной лампы освещает его веселые, дерз­кие губы, а верхняя часть лица — в полумраке, и только глаза поблескивают.

— О чем же вы думали, можно узнать?

— Пожалуйста. О том, с чего и как начать работу.

Он присвистнул:

— Ну, там с чего ни начни — все канитель. И как это вы позволили Полозову запихнуть вас в такое не­благодарное место? Черт знает что! Зачем было согла­шаться? Говорил я вам: идите ко мне в технологическое бюро или на сборку, я теперь почти совсем перекочевал на сборку этой несчастной новой турбины. Вместе бы работали, вот было бы весело, а?

Аня упрямо покачала головой.

— Ну, тогда на любой участок. Что вам даст этот техкабинет, вся эта возня с учебой?

— Я как раз думала о том, что могу дать я.

— Так. Один — ноль в вашу пользу. Итак, что же можете дать вы?

Аня нахмурилась.

— Если вы не можете быть серьезным, уходите и не мешайте. А если хотите помочь...

— Ну зачем такие ультиматумы? Что я, никогда не помогал вам?

— Вы помогали мне?!