У отца кровь бросилась в лицо, запрыгали губы. Он долго не отвечал, потом с усилием проговорил:

— В молодости, сын, легко быть жестоким. Пожи­вешь — поймешь.

Оглядел Николая и застывшего в дверях младшего сына:

— Что ж, насильно мил не будешь... Прости меня, Тоня. Видно, и впрямь не надо было.

И пошел в кухню, натянул пальто, долго не попадал ногами в галоши.

Мать прошла за ним, ласково сказала:

— Бог с тобой, Петр Петрович. Я на тебя не сер­жусь и ни в чем не виню. А дети, сам понимаешь... Не вини их. Тебе тяжело, а ведь им и потяжелее было.

Отец взял ее руку, подержал, низко склонился и по­целовал.

Дверь уже захлопнулась за ним, а мать все стояла и смотрела на свою руку.

На вешалке сиротливо висел забытый отцом шарф.

Николай схватил шарф, через три ступеньки сбе­жал по лестнице, отчаянно крикнул:

— Папа!

Он с разбегу остановился перед отцом и вдруг ока­зался в его обнимающих сильных руках, почувствовал щекой холодок шершавой кожи, вдохнул ее душный запах.

— Папа! — повторил он задыхаясь и, подняв голову, увидел совсем близко взволнованное лицо отца и его глаза с радужными блестками слез.

Они постояли так, приникнув друг к другу, молча. Отец первым отстранился и крепко стиснул руку сына.

— Тяжело, Коля, и непоправимо, — сказал он. — Не приду я больше. Сам вижу, маме тяжело, и вас будо­ражу, да и сам... Растешь ты, сын. Полюбишь. А может, и уже любишь кого-нибудь. Старше станешь — поймешь, что такое женщина, которую полюбил. А только скажу тебе, Николай: даже если случится с тобою когда-нибудь такое, как у меня, — не ломай семью. Сча­стья все равно не будет. А будет — так с горем пополам.

Николай спросил тихо, со страстным волнением:

— Ты ее очень любил, папа? Ту женщину?

— И люблю, — твердо сказал отец. — Но горько это все получилось. И ваша мама для меня родная, — сколь­ко прожито вместе! И вы оба мне родные. И никто не заменит отцу сыновей.

Он не поцеловал Николая, а только на секунду при­жался морщинистым, колючим лицом к его свежей, гладкой щеке и, не надев шарфа, а зажав его в кулаке, не оглядываясь, спустился по последним ступеням и вы­шел во двор.

Николай медленно поднимался домой, стараясь унять волнение до встречи с матерью. Поняла она или не поняла, почему он побежал за отцом? Обидно ей это, или она и вправду простила отца?

Мать накрывала на стол к обеду. Не поднимая глаз, ровным голосом сказала:

— Мойте руки, мальчики, и садитесь.

Она была бледнее обычного, но спокойна и даже как будто удовлетворена — может быть, она и ждала этого разговора все четыре года?

Они обедали молча, каждый думал свою думу.

— Настаивать я ни на чем не хочу, — сказала мать, вставая и стопкой собирая тарелки. — Но ведь все-таки он вам отец. И чуждаться его нечего. Сходите к нему как-нибудь.

Виктор весь вскинулся, упрямо поджал губы:

— Туда? Нет уж, уволь! Я не пойду.

Николай промолчал.

— Туда не пойдешь — в цех зайди, — настаивала мать. — Что он, дурной человек? Преступник? Нельзя так, Витюша. Виноват он перед нами, но ведь повинил­ся! Как же отца не пожалеть!

— Так не уходил бы! — выкрикнул Виктор. — Чего ж спустя четыре года жалости искать!

— Молчи, дурень, — со злобой сказал Николай.

Виктор еще больше насупился и бочком, ни на кого не глядя, вышел.

Помнит ли он отца? — думал Николай. — Любит ли? Пожалуй, детские воспоминания давно выветрились, и слишком он был мал перед войною, тогда он больше нуждался в матери, да и много ли ему приходилось видеть отца! Вечером, когда отец приходил с завода или с учебы, Витька уже спал, а по выходным дням отец все, бывало, таскал с собою Николая — и погулять, и в кино, и на демонстрации, а Витьку оставлял матери­ — мал еще, устанет. А после войны обида и гнев совсем вытеснили сыновнюю любовь. Зато мать он любит очень нежно и даже ревниво — чудила! Если мать приласкает Николая, он и к брату ревнует, весь вспыхнет и разо­злится!

— Я   бы   очень   хотела,   Николенька, — сказала мать, — чтобы вы с отцом помирились.

— Почему?

Ему все еще было стыдно перед нею за порыв люб­ви, толкнувший его вслед за отцом.

— А потому, что ему и так нелегко.

Она снова уселась в кресло и взяла вязанье, но не вязала, а задумчиво смотрела на свою руку — может быть, вспоминала, как отец сегодня, впервые в жизни, поцеловал эту руку?

Сколько помнил Николай, никогда отец не заботил­ся о матери, не ухаживал за  нею, — наоборот, она неутомимо ухаживала за ним и за детьми, ничего не тре­бовала для себя, во всем подчинялась отцу. Он и в эва­куацию отправил их, не советуясь с нею. Николай пом­нил, как пришел отец и сказал: «Поедете с эшелоном, я сегодня записал вас, незачем вам тут мучиться». Мать пробовала возразить, но отец прикрикнул, что вопрос уже решен, и начал обсуждать с нею, что ей брать с собою, как одеть в дорогу сыновей да как быть с квар­тирой. А ведь потом, в эвакуации, она проявила столь­ко энергии и самостоятельности! И там, и здесь, в Ле­нинграде, все любили советоваться с нею, прибегали к ее помощи, уважали ее и любили. Скуповата она и на откровенность и на ласку, а всем с нею тепло и как то особенно хорошо.

Она сидела задумавшись, а Николай по-новому изу­чал ее милый, до мелочей знакомый, родной облик — как бы не своими, а чужими, отцовскими глазами. И не понимал, как мог отец не разглядеть этого ласкового света, что излучался от всего существа матери? Как мог он променять ее на кого бы то ни было?

Но вдруг он вспомнил слезы в глазах отца и твер­дый мужской ответ: «И люблю». Вспомнил горькие сло­ва: «Старше станешь — поймешь, что такое женщина, которую полюбил». И он в смущении задумался о вели­кой тайне любви.

— Коленька, — позвала мать. — Коля, ты поговори с Витей.

Он даже вздрогнул, возвращаясь к действительности.

— Хорошо, мама, если ты хочешь. Что у нас выйдет с отцом, не знаю. Сторониться его я не буду. А зашто­пать то, что порвалось, сама знаешь...

Мать и не улыбалась как будто, а в ее голосе слы­шалась улыбка:

— Счастливой я стала теперь, Николенька. Пони­маешь? К старости, нежданно-негаданно, счастлива. И лишнего горя не хочу. Ни для кого.

Он растроганно обнял ее, поцеловал в ровную ниточ­ку пробора, стремглав бросился к себе, сел к столу, ут­кнул лицо в сложенные руки, заглотнул подступившие слезы. Как все сложно в жизни! Как трудно быть пра­вым!..

Мать прислушалась к тишине за одной дверью, к тишине за другой дверью и прошла в кухню. Виктор не пилил больше, — пила висела на гвозде там, где ей по­лагалось висеть, а Виктор сидел в своем углу, разло­жив перед собой выпиленные из фанеры дощечки, и смотрел прямо в стенку.

Мать взъерошила его волосы, пригладила их и ска­зала:

— Надо быть добрым, сынок. Виктор перехватил ее руку.

— Надо быть принципиальным, по-моему, — сказал он ломающимся голосом. — И ты меня не уговаривай. Я не женщина, чтобы размякнуть от жалобных слов.

Она засмеялась и поцеловала его. Смех у нее был мягкий, грудной; сыновья очень любили, когда она сме­ялась. Виктор повеселел, подтянул поближе свои до­щечки и начал объяснять матери, какой он делает ящик с перемычками — для инструментов, гвоздей и разных мелких деталей, чтобы его больше не ругали за беспо­рядок.

Одобрив его затею, мать вернулась в комнату, при­двинула к креслу настольную лампу, надела пенсне и раскрыла книгу в том месте, где была заложена спица.

Ей нужно было успокоиться и отвлечься, и поэтому она некоторое время прилежно, не отрываясь, читала.

Она пристрастилась к чтению недавно, вскоре после того как ушла с работы. Весь день она была одна. Кни­ги рождали мысли о жизни, об отношениях между людь­ми, о самой себе и о сыновьях. Домашние дела не ме­шали ей думать так, как она никогда до того не умела: сопоставляя разные явления жизни, подтверждая или отвергая укоренившиеся понятия, заново оценивая лю­дей и события. Она безусловно верила в подлинность всего, что рассказывалось в книгах, и герои книг были для нее живыми, реально существовавшими людьми.