Чтоб поднять тонус перед грандиозной зачисткой, Самсон, дождавшись отхода заправочной машины, приблизился к ларьку и заказал кружку подогретого освежающего напитка. Любаня привычно вытерла стойку мокрым вафельным полотенцем и багровой натруженной рукой повернула свой «стоп-кран». Когда пена в кружке, заполненной на три четверти кучевым облаком, отстоялась, дворник по привычке сдержанно потребовал долива. И Любаня по привычке равнодушно выполнила его пожелание. Но пена не сдалась. Любаня долила снова. Не тут-то было. Пена, заливая прилавок, по-прежнему не сдавала своих позиций в кружке.

– Далей, гаварю! – рассказывая, Самсон опять перешел на крик. – Ана мне: «Я далила!» – «Не далила ты!» – замечаю, ара! «Далила!» – она! «Не далила!» – «Далила!»…

Как опять же известно, библейская патриотка и проститутка Далила разобралась с Самсоном, отстригши ему ножницами волосы, в каковых заключалась вся его сила. Любаня поступила иначе. Потеряв терпение, она схватила полную кружку и заехала дворнику в лоб. Как я полагал, так и полагаю: легенды и мифы – самая вечная тема нашего бытия.

– Егоров пратакол саставил! – Одной рукой придерживая забинтованную голову, другой Самсон протянул мне монету достоинством в два рубля. – А завтра – аперация на мозг! Летальное – патом атдам! Еще за атпевание заплатить надо, ара!

Не успел я ответить, как в дверь забарабанили. Кутилин, предчувствуя продолжение праздника, поспешил на ее открытие. В коридор, отряхивая снег с шапки, ввалился Егоров.

– Ну, вот и власти пожаловали! – обрадовался мой сосед.

– Свидетельские показания снять надо! – Хмурый участковый вместо показаний почему-то снял шинель и сапоги. – Пальцам – крышка! Отморозил пальцы, пока улику искал в сугробе!

– Чего-чего ты искал?! – полез к нему с вопросами мерзавец Кутилин.

Егоров, подышав на пальцы, слазил в портфель и осторожно вытянул из него треснувшую пивную кружку.

– Ара! – Самсон выхватил кружку прежде, чем участковый успел ее спрятать обратно. – Трещина видишь где прашла?! У меня на черепе там же праходит!

– Ты что делаешь?! – оторопел Егоров. – На ней же отпечатки!

– Там отпечатки всей округи! – утешил его Кутилин. – Любаня кружки только изнутри споласкивает!

– Я на нее в суд! – снова заволновался Самсон. – Амаральный ущерб и материальный ущерб! Голой раздену! Паследнее прадаст!

Я повернулся и побрел в свою комнату.

– Какой материальный, Самсончик?! – развлекался за моей спиной Кутилин. – Материальный-то откуда?!

– А кожа?! Кожа лба новая пачти! – пыхтел разгневанный дворник.

Я затворил поплотнее дверь и, накрыв голову подушкой, завалился спать. Очнулся я оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. С трудом подтянув к лицу запястье, я глянул на часы-. Прошло минут двадцать.

– Шилобреев тебя требует! – дышал мне на ухо Кутилин. – Долго спишь, Санек!

– Ты что – охренел?! – Закипая от злости, я подскочил на диване.

– Шилобреев экстремальную картину заделал! – томясь от нетерпения, сообщил мой сосед. – Тебя хочет! Па экспертизу!

– Меня-то за что?! – оторопел я.

– Там, понимаешь, мнения разделились, – хмыкнул Кутилин. – Самсон говорит: «Вещь!», а Егоров: «Дерьмо!» Третейский суд необходим! Шилобреев только тебе доверяет. «Ты, мол, беспристрастен, как мать Мария!»

– Какая мать? – продолжал я еще вяло сопротивляться. – Бросьте жребий – и все! Орел – «дерьмо». Решка – «вещь».

И тут дверь в мою комнату, опрокинув стоящую за ней вешалку с одеждой, настежь распахнулась. Впереди процессии, напоминавшей весьма отдаленно крестный ход, выступал Шилобреев. Его «экстремальное» полотно, вознесенное, словно образ, над головой, едва прошло в проем. Позади Шилобреева торжественно вышагивали участковый Егоров и дворник Самсон.

– Руфи Аркадьевны на вас нет, – пробормотал я обреченно.

Процессия замерла посреди комнаты. Шилобреев взял мой стул и торжественно водрузил на него, прислонив к спинке, произведение.

– Ну?! – спросил он как бы небрежно. – Что?!

– Вещь! – держась за лоб, крикнул Самсон.

– Дерьмо! – более строго оценил Егоров. – Постабстракционизм!

На картине, если мне окончательно не изменяла память, был изображен «Черный квадрат» Малевича, только почему-то не черный, а ядовито-желтый.

– Как называется? – спросил я, пытаясь вникнуть в суть произведения.

– «Сжатое поле для гольфа»! – поспешил с разъяснениями Шилобреев. – Тут игра слов: «сжатое» и «сжатое»! Вы как филолог меня понимаете, Александр?! Сжатое в смысле масштаба и сжатое, то есть скошенное!

Созерцая полотно, я призадумался.

– Дерьмо! – нетерпеливо махнул рукой Егоров.

– Вещь, ара! – Самсон опять выгреб из кармана мелочь. – Сколька стоит, я куплю!

– Не давите на экспертизу! – вмешался Кутилин.

Шилобреев, напустив на себя отрешенный вид гения, безучастного к досужему мнению суетной толпы, отошел к окну.

– Что-то в этом есть, – признался я честно.

– Есть, баджанак! – обрадовался дворник. – Тут многа есть! Ни саринки! Чистый, эли, цвет золата! Чтоб у нас двор так блистел!

Испустив едва уловимый вздох облегчения, Шилобреев молча взял «Сжатое поле» и вышел из комнаты. Вернее было бы сказать, так не выходят, так – покидают. За ним, перебивая друг друга, повалили все остальные. Причем оставшийся в явном меньшинстве Егоров дал слабину, пытаясь на ходу обосновать свое заблуждение. Не признать ошибку в такой момент значило остаться не только в меньшинстве, но и без дармовой выпивки.

Я прилег и сразу провалился в беспамятство, близкое к обмороку. Забвение мое, как и в предыдущем случае, было кратким.

– К тебе гость! – все тот же Кутилин тряс меня все за то же плечо. – Сань! Проснись и пей!

Я с отвращением отстранил протянутый мне стакан и зашлепал в коридор.

На лестничной площадке стоял генеральный директор финансово-промышленного комплекса «Третий полюс» Пал Палыч Рогожин. Он же – Верин муж. Взгляд его был строг и сосредоточен. За спиной Рогожина застыли два бодигарда. Какой у них был взгляд, осталось для меня тайной за темными очками.

– Господа не желают присоединиться к застолью?! – поинтересовался Кутилин, прежде чем исчезнуть в мастерской.

– Господа уже завтракали, – ответил я за всех и посмотрел на часы. – Тогда – обедали.

Рогожин открыл рот в намерении что-либо сказать, по, передумав, закрыл. И так – несколько раз подряд.

– Вы по личному вопросу или с поручением? – пришел я ему на выручку.

– По личному! – Щека Пал Палыча нервно дернулась.

– В таком случае господа телохранители могут спуститься. Уверяю, здесь вам ничто не грозит. – Я отступил, пропуская Рогожина внутрь.

– А вам?! – прищурился зять Маевского.

– И нам, – успокоил я его. – В квартире круглосуточно действует опорный пункт милиции.

Словно в подтверждение моих слов, за стеной отшумела спущенная вода, и в лихо заломленной на затылок шапке из туалета вышел Егоров.

– Ваши документы! – обратился он к Рогожину, козырнув свободной ладонью.

В правой руке он сжимал треснувшую стеклянную кружку. Пал Палыч небрежным кивком отпустил охранников и полез во внутренний карман. Телохранители, подозрительно оглядываясь, уползли вниз по лестнице.

– Я жду! – Егоров нетерпеливо затопал шерстяным носком о паркет.

Паспорт Рогожина был изучен во всех подробностях от первой до последней страницы. Участковый даже попробовал рассмотреть его на свет. При этом зажатая под мышкой Егорова преступная улика постоянно стремилась выскользнуть.

– Карточка старая, – сделал внушение Егоров, возвращая паспорт хозяину. – Карточку поменять и в течение суток доложить об исполнении!

– Ну, ты где пропал, засранец?! – Из мастерской в коридор выглянул Шилобреев.

– Это дружинник, – ободрил я теряющего уверенность генерального директора.

– Ваши документы! – заметив меня, потребовал Егоров.

– Долго ждать?! – окликнул его автор экстремальных полотен. – Водка греется!