– Так что же это, Руфь Аркадьевна, за шизофрения эдакая?! С чем ее едят?!
– Да хоть с чем, – постепенно увлекаясь, начала урок Руфь Аркадьевна. – С хлебом, с молоком родной матери, с овсянкой, с хреном, простите старуху за слово крепкое. Например, легкие признаки «аффективной тупости» воспринимаются окружающими как непоколебимое душевное спокойствие. Между тем как это – уже симптом. Или возьмите одаренных людей… Присмотритесь к ним. Как о них верно написал немецкий психиатр Кречмер! Обождите-ка!
Она встала с кресла и открыла книжный шкаф.
– Вот! Полюбуйтесь! – Нужная страница была найдена ею без промедления. – «…Психический аппарат таких людей, их стиль в жизни функционирует, как плохая швейная машинка, которая делает известное количество нежных стежков и затем подпрыгивает… Торжественная изысканность стиля прерывается где-нибудь посреди стиха ужасающей банальностью… Тонкое чувство и абсолютная тупость: самая грязная рубаха наряду с блестящими ногтями!..» Вот ваши, скажем, ногти очень ухоженные. Это похвально.
– Рубашку я поменяю, – пряча руки под стол, сконфузился я. – Рубашка моя вместе с курткой в аварии пострадала.
– Или вот! – пропустив мою ремарку, продолжила цитировать Руфь Аркадьевна. – «…Хаотический беспорядок в комнате, в которой создаются громадные художественные ценности…»
«Кутилину посоветовать надо, – мелькнула у меня мысль, – навести бардак в мастерской! Может, хоть это сподвигнет его к написанию шедевра!»
– «…Такие картины мы встречаем не только как переходную стадию к полному шизофреническому слабоумию, но они могут сохраняться в течение всей жизни как странные черты личности. Здесь сочетаются здравый смысл и нелепость, моральный пафос и банальные прихоти, оригинальные мысли и странные суждения!» – На этом Руфь Аркадьевна захлопнула книгу и наладила в мундштук очередную сигарету.
– Ну да, конечно, – отозвался я. – Ван Гог, Эдгар Аллан По, Николай Васильевич Гоголь. Выходит, любого человека от великого до просто оригинала можно в шизофреники смело писать?
– А что же?! – задорно как-то согласилась бабушка– психиатр. – Можно писать! Хоть и вас для начала!
– Помилуйте, Руфь Аркадьевна! – взмолился я.
Но она вдруг пристально на меня посмотрела и жестко продолжила:
– Безразличен. Безразличен ко многому, я сразу заметила. Итак, безразлично ко всему относящийся знает, что многие вещи, важные для других, не представляют для него никакого интереса: это сознание он выявляет в поступках своих, к чему иногда примешиваются причудливый юмор и сарказм. Вы, мальчик, вероятно, из тех полуопустошенных людей, у которых обломки психической активности лежат среди развалин отупевшей души. И лишь неразрушенная часть вашей личности в полукомическом виде вырисовывается на фоне этих развалин!
Мы с Руфью Аркадьевной напряженно смотрели друг на друга, словно собрались стреляться через стол.
«Она меня раскусила, – осознал я с опозданием. – Раскусила, зачем пожаловал, и приняла вызов. Точнее, бросила. Так принимать ли его мне?! Ловко ли?! Еще как ловко! Двенадцать человек спрятаны где-то для заклания на потеху ее сынку и другому такому же выродку!»
– Допустим, – сказал я медленно, – со мной все ясно. Что же вы расскажете о других «разрушенных личностях»?
– О каких «о других»? – ехидно и вместе с волнением спросила Руфь Аркадьевна.
Вся ее доброжелательность разом улетучилась, как мираж в пустыне.
– О сыне вашем Аркадии что скажете?! – Я ловил на ее лице все признаки страха. – О параноике вашем шахматном, который безжалостно разрушает и втаптывает в грязь жизни других, ни о чем не подозревающих людей?! Между прочим, в отличие от нас с вами, полноценных и счастливых личностей?!
Лицо матери Маевского вытянулось. Она стала похожа на волка, сожравшего бабушку и переставшего ею притворяться.
– Ты думаешь, если он Кешке тридцать лет назад свою блядь в шахматы проиграл – он уже сумасшедший?! Да он поступил как самый психически здоровый человек во всем городе! – зашипела она, приподнимаясь. – Короче, от меня ты ничего не узнаешь, полицейская ишейка! Вон из моего дома!
Не впервой мне указывали на дверь. К таким указаниям я привык.
– А я от вас уже все узнал, Руфь Аркадьевна. Благодарю за содержательную беседу и приятно проведенную ночь!
Через час я трясся от холода, злости и напряжения в первой идущей на Москву электричке. Вагон был почти пустой. Я – тоже.
ГЛАВА 26 САМСОН И ДАЛИЛА
Прежде чем начать операцию «Освобождение» – Европа таки успела мне поведать между сменами блюд о том, кто был обязан ее отцу абсолютно всем, от карьеры до недвижимости, – мне очень и очень требовалось выспаться. Падая с ног от усталости, я вернулся домой, сбросил верхнюю одежду и, как был в рогожинском спортивном костюме, завалился под «сабинянок». Но выспаться мне так и не дали. Застрельщиком в стихийном заговоре крикунов, с утра оккупировавших нашу квартиру, выступил местный дворник Самсон.
– …Далила, гаварит!.. Не далила!.. Далила!.. А я гаварю, эли не далила! – Вопли, способные пробудить даже остывший Везувий, сорвали меня с дивана и вынесли в прихожую.
– Что за бардак?! – возмутился я, с трудом продирая глаза.
– Самсон долги раздает! – пояснил, давясь от смеха, Кутилин.
– Сашка! – Бешено вращая зрачками, дворник вцепился в мою шелковую грудь. – Все адам, Сашка! Не далила ана! Все далги да капейки! На! Тебе сколька?!
Отпустив меня, он выгреб из кармана мелочь.
– В чем дело, Самсон?! – Я ошарашенно уставился на возбужденного дворника.
Лоб его был перевязан грязным носовым платком, сквозь который проступало розовое пятнышко.
– Завтра аперация на мозг! – лихорадочно забормотал Самсон. – Весь мозг удалят – рентген паказал! Там, наверху, с далгами пристанут – не харашо! Скажут: «Самсон – челавек не слова»! В ад его надо затуркать! Юрию вон трушник вернул!
– Он у меня в семьдесят третьем году занимал.
Я почувствовал, что мне скоро самому трепанация потребуется.
– Любаня ему в лоб кружкой заехала! – продолжал веселиться Кутилин. – Расскажи ему, Самсончик!
– У-у-у, вредная баба! – завыл Самсон.
Оказалось, произошло следующее. Несмотря на изобилие магазинов и коммерческих палаток, в сквере близ нашего дома продолжал функционировать и процветать пивной ларек. Управляла им опора и надежда окрестных алкашей, женщина с двойным подбородком по имени-фамилии Любаня. Разливное пиво она отпускала как за наличные, так и в кредит. Допускался и смешанный вариант: сколько хватает – наличными, остальное – до завтра. За это ее не то что носили на руках – все-таки полтора центнера живого веса, – но разбавленное пиво прощали легко и даже с благодарностью. Разве что с дворником Самсоном у нее происходили регулярные стычки. Причина их была зарыта глубоко в национально-исторических корнях. Если все поступки библейского Самсона, как известно, имели скрытый смысл, непонятный для окружающих, то с армянином-дворником все происходило как раз наоборот: именно поступки окружающих казались ему исполненными непостижимого и таинственного значения. В случае с Любаней, например, Самсон не понимал, почему, когда над стойкой присобачена табличка: «Требуйте долива после отстоя пены», все страждущие из очереди не стоят, чинно дожидаясь, пока осядет пузырящаяся белая шапка, и не просят, как предписано означенной табличкой, долива, а цапают свои кружки и припадают к ним дрожащими губами. Будучи сам членом «партии любителей пива», дворник, однако, на протяжении долгих лет сосуществования с ларьком неукоснительно требовал у Любани долива.
– Подавись, – по обыкновению отвечала Любаня.
И равнодушно выполняла его требование. Что ей был дикий Самсон с его двадцатью граммами разбавленного пойла!
Как назло, в то утро, когда мне больше всего надо было выспаться, заведенный ход событий дал осечку. Свежее пиво Любане завозили часам к восьми. И свежее пиво как раз отличается от стоялого наличием обильной пены. Надо заметить, все в то утро были не в духе. Я был не в духе известно почему, Самсон потому, что ночью обильно выпал снег, и ему предстояло расчищать этот снег до отупения, а Любаня всегда была не в духе.