– Ты что делаешь, падла?! – взвизгнул «макинтошник» так, что его вой докатился до крыши спорткомлекса.

Марина осела на залитый кровью снег. К ней, поливая из автомата вражеские машины, ринулся мой верный Руслан. Других сигналов к запуску двигателей Журавлеву не требовалось.

– Первая пошла! – Выдернув чеку гранаты, я по широкой дуге забросил ее в расположение «полярной» пехоты. – Вторая пошла!

Одна граната взорвалась за средним авто и посекла осколками человек пять. Вторая упала с недолетом, но тоже не без пользы.

– Эхо-Браво! – бился в истерике господин Караваев, укрывшись в своем бронированном экипаже. – Что там получается?! Я не понял! Что получается?!

– Член стоит, а голова – качается! – отчитался я по старой снайперской привычке с акцентом. – Я Эхо– Браво! Погнали наши городских!

Больше я им высунуться не давал, пока «Ми-2» Журавля с Русланом и Мариной на борту не поднялся в воздух. Вертолет неспешно развернулся метрах в шести над землей и, опустив нос, двинулся к автоколонне.

– Сейчас я вам спою «Прощание сливянки»! – заорал, приоткрыв ногой дверцу кабины, мой товарищ-гангстер.

Автоматная очередь прошила скаты крайней машины. Оседая на задние колеса, она придавила окопавшегося под ней боевика.

– Вот мерзавец! – сказал я Юозасу, набирая номер мафиозо.

– Угаров на проводе! – отозвался тот.

– Ты чего раздухарился?! – спросил я сурово, хотя меня и самого распирало. – Дай-ка Марину!

– Сашка?! – заплакала она. – Ты где, Сашка?!

– Рядом! Скоро увидимся!

И тут я вспомнил про это чертово взрывное устройство, тянувшее на три кило эквивалента. Минутная стрелка на моих часах двинулась к отметке «20». А я, наоборот, застыл. Мина, установленная нами в полость ракеты «земля– воздух», для того чтобы прикрыть отход вертолета, совсем вылетела в пылу сражения у меня из головы. Заложили мы ее на тот случай, если события начнут развиваться по другому сценарию. Но сценарий не изменился, и я про нее забыл. Хуже того, забыл и Руслан.

– Уводи машину! – крикнул я, спохватившись, в трубку.

«Ми-2» Журавля висел чуть правее эпицентра. Шагов на десять. Но взрывная волна, повинуясь каким-то своим пиротехническим капризам, пошла именно на него. Большой обломок разнесенного в клочья корпуса ракеты – кажется, ее стабилизатор – вылетел из белой вспышки и врезался в лопасти винта. Опрокинувшись на хвост, «Ми-2» рухнул вниз. Повторный взрыв разметал пылающие фрагменты вертолета по сугробам. Полный бак журавлевской «метлы» сдетонировал, и все было кончено за одно мгновение.

Выпустив еще две пули по заднему стеклу отъезжавшего «Мерседеса», я уронил винтовку.

– Катись отсюда, Эхо-Браво, – услышал я чужой голос, разрезая ножом путы на руках и ногах прибалтийского стрелка.

Чужой, потому что секунду назад я сгорел заживо вместе с моими друзьями и любимой, наверное, женщиной на поле боя. А кто это говорил, мне было наплевать и не имело ровным счетом никакого значения.

Массируя на бегу запястья, литовец бросился к лестнице, и голова его скрылась за парапетом.

Кто-то закурил и глянул в свинцовое небо. Внизу раздался вой милицейской сирены. Кто-то включил «автопилот» и спустился на крышу.

В торговом зале царили паника и суета. Купечество паковало пожитки. Москвичи, коренные ли, пристяжные, так и не привыкли к террористическим актам, хотя они давно уже стали частью нашего жизненного уклада. Особенно в предвыборный год. «Террористические акты в моей жизни, – заметила не столь давно мертвецу Угарову знакомая приемщица из прачечной, – случаются теперь даже чаще, чем половые».

Кто-то медленно спустился на три яруса и смешался с толпой перепуганных взрывами посетителей рынка. Кого-то она вынесла наружу и увлекла прочь. Подальше от гиблых мест.

ГЛАВА 22 ДОЛГИЙ СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

С годами приходит осознание того, что это не лучшие, как принято считать, умирают первыми, а, наоборот, первые умирают лучшими. Умереть во цвете, слегка лишь тронутым порчей, – вот стезя оставить впечатление. И кто, право, знает, каким бы сделался на старости лет тот или иной, не стань он вовремя боком под меткий «лепаж», не спутайся с дозировкой героина или не выпей совсем уж лишнего. Но мне это, похоже, не грозит. Умру я, похоже, от глупой старости, коли от стыда и обиды не умер. Алкоголь, конечно, сильное народное средство, но и он, знать, не мой счастливый удел. Что и доказали наглядно последние десять дней.

– Угорь! – проник в мое убежище сиплый шепот. – Угорь, очнись! Рассолу хочешь?! А водки?..

Хромой бес толкнул меня в ребро.

– Слышь, Родион! Почитай-ка ему что-нибудь медленное! Угорь чтение любит! Да не листай ты! С любого места!

С чего он взял, что я чтение люблю?

Историк прокашлялся и забубнил:

– «Игра – есть термин, обозначающий широкий круг деятельности животных и человека, противопоставляемой обычно утилитарно-практической деятельности и характеризуемой переживанием удовольствия от самой деятельности. Феномен игры привлекал внимание…»

А забытье что есть? Что есть – забытье? Я что? Забываюсь? Хорошо бы забиться в самый темный угол, где тебя никто не достанет.

– «…И видел в ней характеристику существа человека вообще. Игра для Шиллера – наслаждение, связанное со свободным от внешней потребности проявлением избытка сил…»

Сил совсем не осталось. Какая игра? О чем он бормочет? Башка – кругом. Блевать охота. Может, выпить?

– «…В основе игры, по Бейтендейку, лежат три исходные влечения, которые он заимствовал из теории Фрейда: к освобождению, к слиянию и тенденция к воспроизводству…»

Вот, значит, как. Не в деньгах, значит, радость. Значит, шахматисты мои освободиться желают. И слиться. Ладно. Я их солью. Потому что воспроизводство таких гадов – это падаль в геометрической прогрессии.

– Ладно, – промычал я, распеленавшись и сбросив шерстяное одеяло.

– Родная речь! – обрадовался Гудвин. – Рука бойца дрожать устала!

Я выпил. И почувствовал себя значительно хуже. А потом – значительно лучше.

В купе скорого поезда «Москва – Симферополь» было тепло и крепко накурено. Погоду в нем делал масляный радиатор, принесенный обходчицей Клавдией.

– Идеал! – прикончив раздел «Игра» и переходя к следующему, торжественно объявил учитель. – «Идеальный образ, определяющий…»

Клавдия, скинув мокрые валенки, сидела на нижней полке и слушала Родиона с затаенным дыханием. Женщина в поисках идеала. Щека ее прижималась к покатому плечу Гудвина. Гудвин, чуждый мирской суеты, нарезал толстыми ломтями копченую колбасу. Кот Мамай, глядя на него как на председателя трибунала, смиренно ожидал своей участи.

– «Проблема идеала была поставлена Кантом прежде всего в связи с проблемой «внутренней цели», – с нажимом вещал Родион.

– Хорош кантовать, – вмешался Гудвин, складывая ножик. – Твое учение, Родя, мертвого поднимет. Вон, Угорек уже порозовел.

– Продолжайте, Родион Викентьевич! Не отвлекайтесь на ихний черный юмор! – проворковала напарница Клавдии пышнотелая Зинаида.

Протискиваясь боком в купе, она уже наполовину была внутри. Кому приходилось проталкивать пальцем рассохшуюся пробку «Монастырского», тот знает, какой это мучительный и долгий процесс. Но все проходит, и Зинаида прошла.

– Что там о «внутренней цели»?! – Она плотоядно улыбнулась и поправила перманент.

Круглая голова ее напоминала герб Советского Союза, обрамленный злачными снопами.

С наступлением зимы Гудвина и Клавдию посетила идея оженить учителя Родиона. Лютая бездомная зима, случись привокзальной милиции добраться-таки до этого заблудившегося поезда, могла уничтожить историка окончательно. Невеста – на ее должность отрядили товарку Клавдии, темпераментную и одинокую Зинаиду – была согласна. Родственники тоже не возражали. Оставался жених. Его до поры урядили не пугать. Между тем бабье лето давно минуло, а коротание века с ученым, тихим и чистоплотным мужчиной, все как-то откладывалось. Невеста изнывала от нетерпения.