Кто и на каком основании, не предупреждая меня о вынесении какого-либо изменения в «решении Особого совещания МГБ ССР», имел право вносить поправку, что, оказывается, я был осужден по ст. 58 1 «б», то есть как офицер Советской армии.

Более существенными являются еще и следующие замечания.

Во-первых, на основании каких документов или чьих-либо показаний совершенно неожиданно более чем через сорок лет после ареста меня стали обвинять в том, что в период следствия в гестапо в 1942–1943 гг. я сообщал гестапо известные мне «совершенно секретные сведения, составляющие в тот период государственную тайну», и по многим другим вопросам? Мною, а вернее, начальником зондеркоманды «Красная капелла» Паннвицем доставлено в Москву следственное дело, заведенное гестапо на Кента. Я уже не говорю ни о моем докладе, ни о стенограмме моих «показаний»: продиктованные в «Смерше» 8–12 июня 1945 г., во всех моих обращениях в различные инстанции, но даже только по этому «следственному делу» видно, что гестапо еще в Брюсселе в результате предательства, а быть может, данных под давлением пыток Михаилом Макаровым показаний, им удалось расшифровать полученное мною задание «Центра» на поездку в Прагу и Берлин и мой отчет, направленный по рации в Москву с весьма важной информацией, полученной в Берлине от Шульце-Бойзена. Так неужели сейчас, то есть в ответе Генеральной прокураты СССР, именно этот мой отчет является теми «секретными сведениями», переданными мною гестапо? А ведь именно ими, в основном только ими в ноябре 1945 г. гестапо меня изобличало!

Во-вторых, «моя вина в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-16 УК РСФСР полностью доказана показаниями Л.3. Треппера, Ф. Панцингера, Г. Паннвица и другими имеющимися в деле материалами».

Так сочла возможным указать в ответе Генеральная прокуратура СССР. Почему же не поинтересовались хотя бы только одним вопросом: были ли мне в ходе следствия в «Смерше» предъявлены направленные против меня показания? Нет. Конечно, если впоследствии «Смерш» не подшил к делу какие-либо протоколы показаний этих «обвинителей» и не подделал под этими протоколами мою подпись, подтверждающую факт моего ознакомления с нами. «Исключительно добросовестный» сотрудник Генеральной прокуратуры СССР, подготавливающий на подпись начальству ответ, должен был обнаружить, что в 1956 г. старший следователь КГБ СССР Шарапов пытался меня изобличить на очной ставке с давшим для моего обвинения показания Леопольдом Треппером. Не удалось ни Шарапову, ни Леопольду Трепперу – последний вынужден был признаться, что данные им на предварительном следствии обвинительные показания в мой адрес являются ложными и не отвечают действительности.

Показания Ф. Панцингера во время следствия никогда не предъявлялись. О том, что Панцингер Ф. арестован в Австрии и скрывает свое прошлое, как я уже неоднократно указывал в моих заявлениях, я узнал только после предъявления мне его фотографии Кулешовым. За что тоже Кулешов высказал мне благодарность. Единственная выписка из показаний Панцингера Ф. была предъявлена мне в 1960–1961 гг. старшим следователем КГБ СССР Луневым и военным прокурором Беспаловым. Эта выписка, по их словам, была обнаружена ими в личном архиве Абакумова.

Однако показания Ф. Панциигера не служили поводом для моего обвинения по какому-либо вопросу, а скорее могли быть использованы в мою пользу. В выписке указывалось, что вскоре после провала в декабре 1941 г. в Брюсселе гестапо удалось установить значение фирм в Бельгии «Симекско», а в Париже «Симекс», что позволило фашистам установить наблюдение не только за самими фирмами, но и за имеющими к ним отношение разведчиками.

Наконец, моя преступная деятельность доказывается и показаниями Паннвица Г. Здесь ограничиться только вопросом – почему мне их ранее не предъявляли, нельзя. Здесь нужно внести определенные уточнения. Мог ли крупный гестаповец, «который руководил ликвидацией нашей сети» (Треппер Л. Большая игра. Послесл. А.И. Галагана. с. 370), зная о действительной преступной деятельности Кента против своей Родины, против советской разведки, согласиться на проводимую им вербовку, на продолжительное сотрудничество с ним, удовлетворение всех его требований и даже не отказаться от прибытия совместно с этим «предателем своей Родины» именно на его Родину?

Мог ли Паннвиц выдвигать конкретные обвинения против меня, Кента, исключая возможность их распространения и на него самого?

Однажды Кулешов, в несколько уже ставшем непонятным состоянии, пожалуй, будучи слишком веселым, вдруг совершенно неожиданно дал возможность прочесть «протокол» показаний Озолса (Золя). Звучно смеясь, он сказал: «Смотрите, как ваш бывший подчиненный, генерал, хорошо отзывается о вас и пишет о том, какой вы хороший человек и руководитель». После этих слов я понял, что у меня в руках был не протокол, а составленная лично Озолсом записка. Я прочитал эту записку и моей радости не было предела. Нет, не следует думать, что меня обрадовал теплый отзыв обо мне, высказанный латвийским генералом. Радость моя была вызвана, главным образом, тем, что я убедился, что Озолс, а, следовательно, его милая жена и удочеренная этими людьми столь преклонного возраста девочка живы и находятся в Москве и, быть может, скоро смогут уже быть у себя на Родине.

Приходится вновь, несколько опережая ход следствия, остановиться на той «счастливой» ночи, когда мне надлежало подписать протокол об окончании следствия. «Весьма любезный» Кулешов положил на столик, за которым я сидел, кипу не подшитых и не пронумерованных бумаг – следственных протоколов. Среди этой кучи бумаг указанного отзыва Озолса уже не было. Как я неоднократно писал во многих моих обращениях в самые различные инстанции, начиная с 1948 г., он был заменен другими показаниями Озолса, оформленными в виде следственного протокола. Эти показания были направлены исключительно против меня.

Случившееся меня очень встревожило. Невольно я подумал, неужели и старый генерал, так много переживший за свою жизнь, мог оказаться одним из заключенных этой, ставшей для меня уже невыносимой, внутренней тюрьмы НКВД СССР?

Во время одного из проводимых Кулешовым «допросов» в его кабинет вошел неизвестный офицер, если память мне не изменяет, в звании подполковника. Я не знал, кто это такой, но меня крайне удивило его поведение. Мне показалось, что в этом кабинете он был абсолютно чужим. Он подошел тихо к письменному столу Кулешова, не обращая никакого внимания на меня. Мне показалось, что он чего-то боялся, возможно... самого Кулешова. Несколько минут они тихо между собой о чем-то переговаривались. Разговор у них был недолгим и велся почти шепотом. Вежливо попрощавшись с хозяином кабинета, посетитель тихо, скромно прошел мимо, боясь взглянуть в мою сторону и задеть столик, за которым я сидел, ни минуты не медля, он вышел в коридор.

Позднее, совершенно случайно я узнал, что это был военный прокурор Новиков, которому, как выяснилось впоследствии, и было поручено наблюдать за ходом следствия по моему делу. Узнав об этом, я спросил Кулешова о том, почему прокурор, встречу с которым я с таким нетерпением ждал и неоднократно просил о ней, не обратил внимания на меня и не поинтересовался, почему я прошу свидания с ним. Кулешов коротко ответил: «Когда надо будет и – встретитесь, на этот раз он приходил по совершенно другому вопросу!»

Не теряя надежды на то, что моя просьба будет все же удовлетворена, я продолжал ждать. Однако встреча эта так и не состоялась. Когда же мне была предъявлена стопка бумаг для ознакомления с делом и подписания протокола об окончании следствия, я обнаружил совершенно неожиданно для себя один протокол якобы состоявшегося моего допроса, под которым стояла подпись «присутствующего при этом допросе» военного прокурора Новикова!

Возбужденный, не владеющий собой, в резкой форме я сказал Кулешову, уже не боясь употребляемого мною выражения, что этот факт является прямым подлогом.

Выслушав мое полное возмущения резкое замечание, ничуть не смутившись, Кулешов совершенно спокойно мне ответил: «Вы незнакомы с порядком ведения следствия, составления и оформления протоколов допроса! Прокурор не обязан лично присутствовать на допросе, а ему вполне достаточно иметь возможность ознакомиться с одним из протоколов, а подписать он может в любое время после его прочтения!»