Должен признаться и в том, что сам факт предъявления ордера на арест меня просто потряс. Мне было особенно трудно представить себе, чтобы органы государственной безопасности, а тем более Генеральная прокуратура СССР смогли стать «жертвами подлога», виновниками которого были не просто рядовые, в определенном смысле слова, сотрудники типа Кулешова, но и такое «особо доверенное» лицо, каким являлся в то время Абакумов.
Могли кто-либо из моих сокамерников и я лично в 1945 и 1946 гг. предполагать, что пройдет сравнительно немного лет и Берия, Меркулов, Абакумов и другие, непосредственно причастные к созданию абсолютно необоснованных обвинений в измене Родине, которые были повинны во множестве злоупотреблений и уничтожении честных граждан, будут сами во время судебного разбирательства признаны преступниками, нанесшими значительный вред нашему государству, нашему народу. Они понесли заслуженную кару, высшую меру наказания, но, к сожалению, по каким-то причинам у нас медлили, а быть может, и сейчас еще продолжают медлить с тщательным изучением архивов, содержащих вымышленные следственные дела и «решения» по ним, принятые «Особым совещанием».
Несмотря на то, что я, как уже указывалось, безгранично всем своим существом в те годы верил И.В. Сталину, в справедливость, в соблюдение законности, силы у меня начали сдавать. Я еще надеялся, что мне удастся на суде, в Военном трибунале, в случае если, несмотря на все, сочтут необходимым подвергнуть разбирательству мое дело по выдвигаемым ложным против меня обвинениям, доказать свою полную невиновность.
И вот, вернувшись в ставшую мне «по закону близкой» камеру внутренней тюрьмы НКВД СССР, предназначенную для содержания далеко не рядовых государственных преступников, только сейчас увидев потрясший меня ордер на арест, впервые в моей жизни, даже после всего перенесенного в фашистских тюрьмах, я начал терять сознание. Мой сокамерник был вынужден, громко стуча в дверь, вызвать врача.
Приходить в сознание я начал после нескольких уколов тюремного врача.
Все, с кем мне пришлось провести почти двадцать месяцев в общей камере во внутренней тюрьме и некоторое время в Лефортовской, отмечали, что я очень тяжело переношу свой арест и следствие. Конечно, они не могли правильно оценить все то, что происходило со мной. Уже после подписания ордера на мой арест я вкратце в общих чертах намекал на то, что следователь в протоколах явно искажает мои показания, они посоветовали мне потребовать встречи с прокурором. При этом подчеркнули, что добиться подобной встречи будет тоже нелегко.
Следуя советам моих сокамерников, я действительно стал настойчиво добиваться встречи с прокурором. Более того, я настаивал на составлении подробной описи доставленных нами в Москву материалов и документов.
Одним из наиболее существенных требований являлось стремление добиться также и очной ставки с Отто, с X. Паннвицем в первую очередь, а затем, конечно, со Стлукой и Кемпой.
Прошу учесть еще немаловажный факт. Ни в одном из предъявленных мне на подпись протоколов ни разу не было ссылки на показания вышеперечисленных лиц. Никогда и нигде не фигурировало, что ГУКР НКВД СССР завело одно следственное дело на меня и на Леопольда Треппера. Впервые я увидел в «Неделе» от 30.09 – 6.10.91, № 40, с. 16 фотографию нескольких папок из Особого фонда 3-го Главного управления контрразведки «Смерш». На одной из них, с двумя разными архивными номерами проставлен год – 1946 и написано: «ДЕЛО на Треппера Леопольда Захаровича». Фамилия написана четкими большими буквами. И вдруг, совершенно неожиданно для меня над фамилией ТРЕППЕР приписано мелкими буквами «Гуревич A.M.».
18 января 1988 г. я обратился в Комиссию при Политбюро ЦК КПСС по вопросу восстановления справедливости. Я просил в этих целях «добиться пересмотра моего дела в Военном трибунале с обязательным моим присутствием». Я указывал, что я добиваюсь этого уже более 40 лет. Обращение было с тремя приложениями, объемом 94 страницы.
Не получив из ЦК КПСС ни одного ответа и узнав, что при Политбюро ЦК КПСС создана «Комиссия по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями», председателем которой являлся член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев, я уже 5 января 1989 г. направил первое письмо лично на его имя с просьбой «поручить одному из сотрудников комиссии сообщить, поступили ли мои ранее направленные просьбы и принимаются ли меры по их рассмотрению».
Ни на это письмо, ни на последующие Александр Николаевич не счел возможным поручить кому-либо дать ответ.
Справедливости ради должен указать, что 13 января 1989 г. мною было получено письмо за № 13/223 88. Его подписал старший помощник Генерального прокурора СССР, государственный советник юстиции 2-го класса В.И. Андреев.
Поскольку оно меня в буквальном смысле потрясло, считаю необходимым привести его дословно:
«По Вашему заявлению, адресованному Комиссии при Политбюро ЦК КПСС, о реабилитации в судебном порядке Прокуратурой СССР изучены материалы архивного уголовного дела в отношении Вас и Треппера Л.З., проведена дополнительная проверка изложенных в заявлении фактов.
Установлено, что на допросах в 1942–1943 гг. Вы сообщали представителям контрразведывательных органов фашистской Германии известные Вам совершенно секретные сведения, составлявшие в тот период государственную тайну, дали свое согласие на сотрудничество с немецкой разведкой. Получая сведения от советских разведчиков, передавали их гестапо. Кроме того, по заданию немцев направляли в Москву ложные сведения военно-политического характера, дезинформируя тем самым советское командование.
Перечисленные выше Вами действия правильно квалифицированы по ст. 58-16 УК РСФСР (в редакции 1926 г.).
Ваша вина в совершении преступления, предусмотренного ст. 58 16 УК РСФСР, полностью доказана показаниями Треппера Л.З., Панцингера Ф., Паннвица X. и другими имеющимися в деле материалами.
Изложенные в заявлении доводы при проверке не подтвердились.
Для постановки перед руководством Прокуратуры Союза ССР вопроса об опротестовании обжалуемого постановления "Особого совещания" при МГБ СССР от 08.01.47 в отношении Вас не имеет оснований».
Это письмо вызвало у меня нервное потрясение, я не выдержал и поспешил опротестовать содержание вышеприведенного письма в моем обращении к Генеральному прокурору СССР А.Я. Сухареву от 20 января 1989 г. Я подробно изложил основания для опротестования (на 16 стр.).
Одновременно копию моего протеста направил 20 января 1989 г. Александру Николаевичу Яковлеву. Председатель Комиссии при Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, и на этот раз не счел нужным не только ответить лично, по даже и не поручил какому либо из своих сотрудников дать мне соответствующий ответ. Меня крайне огорчило, что специально созданная комиссия для рассмотрения материалов, связанных с репрессиями, проявила абсолютное невнимание к моим просьбам.
Полностью анализировать ответ Генеральной прокуратуры сейчас не буду. Могу сделать предварительный вывод. Прежде всего, справедливость требует, чтобы я подчеркнул тот факт, что, по моему глубокому убеждению, ответственные лица, подписывающие отдельные ответы в мой адрес, не несут ответственности за правдивость таковых. Ответственность лежит исключительно, в первую очередь, на тех, кто осуществлял следствие и фабриковал протоколы, а также на тех, кто в то время обязан был контролировать их работу; во-вторых, на тех, кто давал следователю указания заниматься подлогом и скрывать достоверные материалы, доставленные нами и перехваченные «Смершем»; а в-третьих, конечно, на сотрудниках той же Генеральной прокуратуры СССР, отличавшихся недобросовестностью и нежеланием тщательно проверять, исследовать объемистое дело.
До сегодняшнего дня меня удивляет то, что совершенно неожиданным оказалось в ходе многочисленных проверок моих обращений, жалоб – изменение статьи, по которой «Особое совещание» сочло возможным меня «осудить». Тогда в решении «Особого совещания», предъявленного мне, указывалось, что я совершил преступление, предусмотренное ст. 58 1а УК РСФСР. Во всех документах, сопровождающих меня в ИТЛ, указана тоже именно эта статья, что видно и из справки №062941 от 20 июня 1960 г., выданной лагогделением № 7 Управления ИТЛ «ЖХ», и даже в военном билете, выданном после моего освобождении 5 августа 1961 г. Лужским объединенным горвоенкоматом.