Откуда-то сзади я услышал голос, произнесший: «Слушаю, можно идти!»
Я взглянул в сторону, откуда раздался голос. Далеко за моей спиной, у самой двери стоял навытяжку офицер. Это и был Кулешов.
Попрощавшись вежливо с Абакумовым, находившимися в его кабинете офицерами и сидящим за столом сбоку от ХОЗЯИНА кабинета человеком в штатском, я медленно встал и направился к двери.
Оказавшись вновь в большой приемной, я был поражен тем, что в ней продолжали сидеть офицеры, которых я уже видел, вступив в эту комнату в сопровождении старшего сержанта. Я заметил, что прибавились еще и новые офицеры. Наша «беседа» с Абакумовым, как мне казалось, продолжалась не менее двух, а быть может, и даже трех часов.
Признаюсь, меня несколько удивило и то, что, когда я прощался в кабинете в приемной, никто не удостоил меня ответным прощанием. Только в 1961 г., рассматривая мою очередную просьбу о направлении моего дела на пересмотр Военной коллегии Верховного Суда СССР с моим обязательным присутствием, так как я считал абсолютно необоснованным и незаконным решение Особого совещания МГБ СССР, старший следователь КГБ СССР товарищ Лунев и военный прокурор товарищ Беспалов предъявили мне обнаруженную ими в личном архиве Абакумова шифровку за подписью «Копос». В этой шифровке сообщалось, что я, Паннвиц, Стлука и Кемпа прибыли в Париж. Я представил привезенных, завербованных мною немцев, ознакомил с материалами и не имел сомнения в правильности всех моих действий. Прочтение этой шифровки нанесло мне очередной удар. Только теперь я понял, почему полковник Новиков не выпускал меня из здания миссии, почему он провожал нас с офицерами на аэродром, с какой целью в самолете с нами были два лейтенанта. Я понял и тот факт, почему нас не встречали представители «Центра», почему фактически нас арестовали уже на аэродроме. Ни тогда, ни теперь я не могу ответить только на два вопроса. Первый: кто из двоих представителей миссии в Париже был Копосом? Я склонен думать, что это был Новиков, и этим объяснялось различие в отношении ко мне с его стороны и со стороны генерал-майора Драгуна. Второй вопрос: зачем понадобилось именно «Смерш» не допускать меня с докладом ни в «Центр», ни к И.В. Сталину? Не нанесло ли это вред нашей разведке?
В сопровождении Кулешова мы молча проследовали в его кабинет. У окна стоял письменный стол, за который сел Кулешов. На большом расстоянии от него, почти у самой двери стоял маленький столик и стул. Мне было предложено сесть именно там.
Подобное расположение кабинета – расстояние между «моим столиком» и письменным столом Кулешова – меня несколько настораживало и вызывало удивление. Если то, что у Абакумова предназначавшееся для меня место находилось тоже в нескольких метрах от его письменного стола, я мог еще объяснить тем, что прием происходит в кабинете у САМОГО, перед которым даже генералы и офицеры стояли навытяжку, то в данном случае, после предупреждения, сделанного Абакумовым о том, что мне предстоит «работать» с полковником Кулешовым, я уже ничем не мог оправдать существующее расстояние между нами.
В моей жизни это был первый случай, когда от меня удалялись на порядочное расстояние. Невольно вспомнилось, что в самом начале допроса в гестапо еще в Брюсселе, а затем при его продолжении в Берлине и Париже я сидел всегда за общим со следователем столом или близко от него. Что же происходит здесь, на Лубянке? Единственным казавшимся мне в данном случае объяснением являлось то, что, возможно, кабинеты были приспособлены не для «работы» с кем- либо, а только для проведения допросов арестованных преступников!
До утра оставалось уже не так много времени. Кулешов вежливо предупредил, что в целях ускорения окончания нашей «совместной работы» мы будем встречаться не только днем, а частично и ночью. Это меня нисколько не удивило, так как еще в предвоенное время я знал, что в различных наркоматах сотрудники работают уплотненно именно так. Больше того, эти слова Кулешова меня даже несколько успокоили. Они явно подчеркивали сам факт, высказанный Абакумовым, что время моего пребывания в здании НКВД СССР будет зависеть только от моей активности, только от меня лично.
Беседа наша с Кулешовым на этот раз была очень короткой, и в кабинете я задержался недолго. Из этой беседы стало ясно, что Кулешов тоже заинтересован в том, чтобы я как можно быстрее все продиктовал стенографистке и тем самым помог ему во всем разобраться в самый короткий срок. Он еще раз подчеркнул, что тоже заинтересован в скорейшем окончании нашей совместной работы, так как ее результаты ждет начальство.
В разговоре мы выкурили по паре сигарет, и Кулешов рекомендовал мне отдохнуть до следующей нашей встречи, которая состоится вскоре. По телефону он вызвал «сопровождающего» (не конвоира, а сопровождающего!) и при появлении пришедшего лейтенанта коротко сказал ему:
– Проводите!
Перед тем как покинуть кабинет, Кулешов спросил, достаточно ли у меня имеется сигарет, и, усмехнувшись, сказал, что будет мне в этом отношении помогать, так как знает, как трудно обходиться без курева. Выйдя из кабинета, «провожающий» меня лейтенант снова предложил держать руки за спиной. Это вновь вызвало у меня недоумение, но до лифта мы прошли абсолютно спокойно, не разговаривая, а затем, достигнув уже знакомого мне помещения, я вновь был помещен в тот же блок, в котором находился уже ранее. Возможно, только через час – время как-то невыносимо тянулось – меня вывели из бокса, и тут все неожиданно началось с самого начала, но уже в порядке, явно присущем настоящей тюрьме.
Мне предложили из туфель извлечь шнурки, снять и также сдать галстук, ремешок от брюк, наручные золотые часы, золотое кольцо. Меня заставили полностью раздеться и обыскали тщательно все карманы в костюме. При этом изъяли еще ручку с вечным пером производства лучшей английской фирмы (мне говорили, что эта фирма уже давно специализируется и на изготовлении ручек для тайнописи, которыми снабжаются английские разведчики). Забрали бумажник, извлекли из него немецкие марки и французские франки, то есть то, что было принято считать валютой. Эти деньги мне в последнее время выдавал Паннвиц. Мне казалось, что все изъятые предметы и деньги заносились в печатный бланк описи. Туда же были занесены и другие изъятые предметы, в том числе очень хороший и дорогой даже по тому времени фотоаппарат «Кодак».
Закончив досмотр, мне выдали весьма поношенные гимнастерку, бриджи и повели в душевую.
Там находился какой-то пожилой военный в халате, видимо банщик. Я заметно нервничал. Невольно у меня рождалась мысль: зачем меня подвергают подобному издевательству? Иначе все то, что мне уже пришлось перенести, я не мог рассматривать. Чем это вызвано? Как это сопоставить с утверждением Абакумова, что мне ничего не угрожает? Мое нервное состояние «банщик» не мог не заметить, и, видимо стремясь успокоить, он, я бы даже сказал в дружеской форме, спросил меня о том, не приехал ли я из-за границы. Услышав мой положительный ответ, он совершенно спокойно ответил: «Не волнуйтесь, многие приезжающие из-за границы проходят через эти стены». Пока я вытирался и одевался, «банщик» любезно угостил меня папиросой.
Вымывшись под душем, надев на себя всю выданную мне, уже значительно поношенную одежду и выкурив с «банщиком» папиросу, я был вновь «под конвоем» сопровожден в то помещение, где меня обыскивали, раздевали и оформляли документы. Здесь мне пришлось немного подождать, пока принесли еще совсем теплый мешок с весьма неприятным запахом. Из него извлекли и выдали прошедшие специальную дезинфекцию мои пиджак и брюки, верхнюю рубашку и носки. Нижнее белье было казенное. Одевшись и нервничая, я просидел опять-таки некоторое время в боксе. Это был уже другой бокс, видимо рассчитанный на тех, кто прошел дезинфекцию. Затем уже «под конвоем» я был препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД СССР, в тюрьму, завоевавшую себе мировую «славу».
Сопровождаемый «конвоиром», я подошел, выйдя из лифта, к какой-то двери, у которой стоял часовой. Внимательно прочитав поданную ему «конвоиром» какую то бумажку, часовой нажал кнопку электрического звонка, а сам, вставив ключ во врезанный в дверь замок, стал чего-то ждать, в свою очередь готовый в любую минуту открыть дверь. Оказывается, с другой стороны двери стоял тоже часовой.