От меньшого брата, с самого начала прилепившегося к Сизифу неотвязным взглядом, исходило какое-то расслабляющее воздействие. Царь почувствовал, как тяжелеют веки и по всему телу разливается сладкая истома.

— Ты не ошибся, проницательный. И я уверен, что у тебя есть причины поучать такого, как я, хоть я и прожил немало. Но не должно быть для тебя секрета и в том, насколько упорны наши привычки, как трудно с ними расставаться. — Сизиф намеренно не стал подавлять зевоту и звучно разинул рот, прикрыв его ладонью. — В любом случае, я всегда рад правде — ее так редко слышишь. Только хотелось бы насладиться ею в ясном уме, а меня что-то клонит в сон. Так не отложить ли вашу драгоценную весть до другого раза?

Безмолвный гость опустил глаза, и дремота тут же улетучилась. «Гипн! Вот это кто…» — вспыхнуло в голове Сизифа, и теперь он знал, с кем имеет дело. У бога сна и беспамятства был только один брат, который часто брал его с собой, отправляясь к очередному обреченному. Царь Коринфа выслушивал назидания от ангела смерти, неумолимого Таната, и медлить было нельзя. Он едва успел подумать, что все кончено, что уже не попасть на могилу отца с матерью, не узнать о судьбе сестер… Только бы угадать третьего!..

— Кто бы ни был ты, всесильный Танат, но если это имя тебе нравится, я с ним к тебе и обращаюсь, — говорил Сизиф уверенным голосом, в котором звучало только уважение равно достойного к более могущественному. — (Думай, думай! Видишь его во второй раз… Водит к тебе богов…) Да не соблазнит меня чрезмерная сила Геракла, рискнувшего посягнуть на твою свободу только потому, что не его срок, а судьбу самоотверженной Алкесты ты приходил исполнить, и ничто ему не грозило. (Или не водит? Приходит поглазеть, если речь идет о жизни и смерти?) Не уподоблюсь и бешеным галоидам, не постеснявшимся заточить в узилище самого Ареса. (Приводил Асопа, чтобы я помог ему уличить Олимпийца. Теперь пришел смотреть, как по воле Зевеса лишат жизни меня самого… С кем он? Или ему все равно, кому служить провожатым?) Чужды мне и наклонности критян, которые опутывают цепями статуи самого Громовержца и чтут его могилы, объясняя свое чудачество тем, что не умирает только тот, кто не рождается. (Не говорит… Радуется хитрости… Даже когда лукавят с самим Танатом…) Ты лучше всех знаешь дом и час, и не подобает смертному ни торговаться, ни меряться силой с богом последнего вздоха. (Такой юный… такой сонный… Поглядеть на него — черепахи не обидит…) Отрадна мне и твоя забота о моем спокойствии в этот час, внушившая тебе мысль привести с собой укротителя наших бдений, проникновенного Гипна. (Ох! Слыхали мы о грудных младенцах, срывавших панцирь с живой черепахи… угонявших стада самого Аполлона, без тени стыда клявшихся в невинности владыке Олимпа… Неужели…) А поскольку мне все еще служит мой разум, я должен подобающим образом почтить и третьего вашего спутника, ибо проводник заслуживает этого нисколько не меньше вас обоих.

Сизиф говорил наобум, еще не будучи уверен в своей догадке, но мальчик, который, отсмеявшись, вновь проявлял полное безразличие, сделал вялый отрицательный жест рукой и подтвердил тем самым свою суть независимого божества, свирепого и бесстыжего младенца.

— Я рад был бы представить моложавому богу свою супругу, сестру матери его, но вы ведь пришли ко мне, а не к ней. И не женское дело наблюдать за работой Таната, раз отказывается смотреть на нее даже ослепительный Гелий, предусмотрительно заслонившийся облаками.

Гермес — а именно так, разумеется, звали подростка — был здесь лишним. Его присутствие убавляло Танату власти хозяина положения, лишая визит нужной прямоты. Потому, должно быть, и удавалось Сизифу без помех затягивать свое приветствие. Теперь же, еще не обретя спасения, но назвав всех троих, он поместил свершающееся в более спокойную перспективу, в столь счастливо открывшееся ему некогда Большое время.

Мальчик тем временем придвинулся поближе, впервые с любопытством разглядывая царя.

— Давно искал случая узнать у тебя, сын Майи, не хвастает ли один из моих подданных по имени Автолик своим родством с тобой? А если он говорит правду, отчего не все проделки ему удаются?

Гермий покачал головой и, дотянувшись палкой до Таната, мирно пережидавшего речь Сизифа, постучал его по плечу. Простой жест накренил землю под ногами, как палубу галеры. Удерживая равновесие, царь постарался выдать взмах обеих рук за жест гостеприимства.

— Войдите в дом человека, о боги, позвольте мне самому позаботиться об угощении. А затем мы чинно совершим то, о чем распорядился ваш и мой хозяин.

Все это время ни во дворе, ни в доме, дверь которого оставалась открытой, не появилось ни единого лица. Мертвящее веяние, распространяемое братьями, но обтекавшее до поры Сизифа, держало в отдалении все живое. Это было хорошо. Сейчас не следовало отвлекаться даже на слуг.

Ничего не стоит верховному божеству умертвить простого смертного, если оно того захочет. Вправе ли оно творить такое своеволие — вопрос другой. Но если уж на людей насылают мор и прочие так называемые стихийные бедствия, истребляя их без счета, кто станет поднимать шум из-за одного малозаметного жителя земли? Когда же вместо болезни, шаровой молнии, чужой оплошности или рокового стечения обстоятельств обреченному посылают самого ангела смерти, случай представляется не таким уж простым. Нам должен бы льстить столь обстоятельный подход, а вместе с тем несет он с собой тончайший аромат неуверенности той самой высшей силы, ее тайного расчета на согласие жертвы, подавленной лицезрением абсолютного убийцы, на признание ею права вершить ее судьбу. И если приговоренный не взят врасплох, если он способен уловить непропорциональность фатальной церемонии, проявить находчивость, вот тут и раздается хохот с третьей стороны, которой чужды олимпийские сложности. Ее дух и воплощение бьет насмерть без размаха и обмена приветствиями, поскольку знает, чем все кончится, и церемониями тяготится. Таков был Гермес, внушивший Атланту подставить плечи под небосвод, который навсегда сковал титана своей тяжестью, не колеблясь убивший тысячеглазого Аргуса только потому, что не нашел другого способа увести из-под надзора кроткого пастуха полюбившуюся Олимпийцу телку Ио, запросто спускающийся в Аид, куда не желает заглядывать никто из богов.

Но что он вообще здесь делает, бог воров и предпринимателей, исполнитель сложных Зевесовых поручений, проводник в обоих мирах, убийца лишь волею случая, а не по призванию? Помощь его нужна, когда гибнут не в одиночку, когда посреди работы Танату некогда позаботиться о смятенных душах, в сутолоке покидающих тела. Их-то и увлекает за собой душевод, подравнивая ряды взмахами золотого жезла. Разыскать царя Коринфа, исторгнуть его душу и унести ее в преисподнюю вполне по силам одному Танату, который, судя по его виду, скорее терпит присутствие аргоубийцы, чем в нем нуждается.

Гермес мог явиться только сам по себе. А поскольку любопытством этот бог не отличался, так как способен был многое прозревать мгновенно и насквозь — как прозрел он будущую лиру в панцире несчастной черепахи, — здесь, на подворье коринфского дворца, должно быть, творилось нечто из ряда вон выходящее, чреватое последствиями настолько неожиданными, что они могли развлечь и бестрепетного Гермия.

Его присутствие подавало некоторые надежды, но рассчитывать на помощь влиятельного племянника плеяды было нельзя. Обращаться с ним следовало соответственно его промежуточной природе, со снисходительным уважением, приближая и отстраняя одновременно. Однако богов было трое, управляться с ними становилось все тяжелее. Танат был предельно опасен и — прост, Гипн сравнительно безвреден, но дар его, который Сизиф уже отчасти испытал и который тот снова мог пустить в ход по первому знаку брата, грозил безволием, быстрой гибелью. Гермес же, чьи силы далеко перекрывали возможности обоих братьев, являл собой совершенную неопределенность. Неуловимый и прилипчивый, как редкий металл, что походил на жидкое серебро, он был так же смертельно ядовит.