теперь когда от нас осталось только излучение войти в туннель
не бойся тела стали длиннее но теперь солнце проходит насквозь и можно читать все что здесь мелкими буквами свернутыми в клетках
лента новостей между пальцев черных от типографского порошка приглашение кто-то кому-то сообщает рождение смерть разрушенный дом старое кладбище надгробие два имени печальный ангел с полустертыми глазами
летим не касаясь земли
неужели ты не видишь я изменилась
я постарела не смотри на меня
ты никогда еще не была такой красивой
земля будет остывать — так и должно быть это зима — зима? — ты забыла
и солнце войдет в комнату когда я усну когда я умру ты ведь будешь со мной после когда мы сойдем и там будет что-то вроде зимнего домика — где всегда ждут гостей но никто еще не видел хозяина
все подступы скрыты ни одной тропинки нетронутый наст алые полосы
солнце уходит за горизонт
постель земляника земля нагретая солнцем
я обнимаю тебя пусть это продлится
Я даже помню дату — 2 июля.
Ворвавшись в троллейбус, распугали пассажиров, заняли все места, достали булки с колбасой, начали горланить через головы, вытащили гитару, забренчали «лучше гор могут быть только горы», я бывал там, ты просто не знаешь
отец водил каждый год пока мы не выросли
стоянка над перевалом называлась Криничка
в прошлом высота номер восемнадцать
ржавый кораблик памятник героям гражданской
ни одного имени
тогда это было неважно
завидев его мы кричали ура и обнимались
а отец говорил — ну вот, добрались
значит еще один год
садился на рюкзак и закуривал
глядя на плато
только что был молодой а теперь старик
что у него с этим связано не знаю
он же не воевал
его тогда вообще не было
но каждый раз становилось грустно
и мы бежали вниз наперегонки
знаешь эти можжевеловые склоны
на которых запросто можно свернуть себе шею
Мы с тобой оказались у заднего окна, пропыленного, битого, притиснутые к поручню толпой, которая набилась в троллейбус на окраине, и уже до самого синего моря. Выбраться отсюда будет затруднительно, сказал я не знаю зачем. Ты не ответила.
Все было ясно и так. От нас старательно отворачивались. Пожилой мужчина, покашливая, упорно глядел в окно, в уголках его глаз собирались мелкие морщинки. Троллейбус весело несся по трассе, наши пели про новый поворот, начинались предгорья, еще полчаса и перевал.
На перевале нас выгрузили и начали учить жизни. Красный маркер туда, синий маркер обратно, сырую воду ни-ни, не отставать, всем немедленно намазаться от комаров и до пяти вечера не снимать головных уборов. Если увижу, что кто-то курит — назначу вечным дежурным по лагерю. Отбой по свистку и никаких перебежек. Девчонки, хихикая, облепили физрука и стали выяснять, кто с кем дежурит и кто в какой палатке ночует. Нефедова лучезарно улыбалась ему, но он был при исполнении. А наштукатуренных лично умою ледяной водой. Когда же мы полезем в гору? Деревня, это называется — совершать восхождение. Завтра, завтра. Все за хворостом. Глушко, тащи вот это полено. Буратино будем делать, товарищ начальник? Сам ты Буратино. Тоже мне, остряки.
На верхнем плато я их просто не узнал. Тихие, все какие-то одинаковые.
Наплывало облако и мы исчезали. Ледяной ветер, белый мох, груды камней. Карстовые пещеры. Ягоды можжевельника в кармане штормовки. Здесь нет воды. И голоса тоже нет.
Мы стояли на краю, на отметке высот, и даже птицы были внизу.
Дальше была целая неделя, о которой мне нечего рассказать.
Ничего не помню.
А потом ты уехала.
… и так пока не сдвинется земля, и не поплывет в обратную сторону. Спи.
А ты?
А я никогда не сплю.
В открытое окно вой тормозов, знаю этот старенький москвич, который всегда рвет с места в карьер. Звон разбитого стекла на остановке. Дребезжание холодильника. Я перечисляю детали, когда другие пишут «здесь был Вася», уже зная, что и детали не удержат.
Спи, моя золотая медная. Держу тебя, как пес монетку во рту.
Нет ли огнива, служивый. Извини, браток, не могу.
Рука затекла, нет руки.
Жарко. Над нами — меловое небо, на потолке — береговая линия, мухи, водомерки, виноградные косточки. Солнце уходит. Два часа дня.
— Хочешь есть?
— Нет.
— Когда-нибудь придется.
— Здесь по утрам разносят молоко. Раз в неделю — картошку и сахар. И, кажется, гречку. Мешками.
— Шутишь?
— Нет.
— Очень может быть.
— Я не привязан к еде.
— А я привязана. Еще как. Можно сказать, жить без нее не могу.
— Только давай не будем вести кулинарные разговоры. Мы не на острове. Дверь, кстати говоря, так и осталась незапертой. Хронически забываю. Зато братец у меня аккуратный — всегда на три оборота.
— Подумать только, какая метафора… С дверью.
Яна, в руках огромный мяч, за ним белый бант. Какой-то праздник, показательные выступления детей перед высоким начальством. Черный купальник, балетные туфельки. Примерно четвертый класс. Потом — только коленка или локоть, стрелка на чулке, ссадина, развязавшийся шнурок. Один раз пришла в школу без юбки (честно говоря, не понимаю, как такое возможно, но с девчонками еще не то бывает). Заспанная, снимала пальто за вешалками. Туда же причалила Замотана, долго возилась с пуговицами, потом они глянули друг на друга… Бывает же. Обе пошли домой одеваться, неуд, неуд. Причину прогула объяснить не смогли. Одной простили, другой — родителей в школу. Мамаша Замотиной явилась в юбке такой длины, которая вполне могла сойти за ее отсутствие. Еще вопросы есть?