Другим романтическим героем, но не столь блистательным, был отставной поручик Петр Григорьевич Каховский (1799— 1826) — подобный тип вскоре назовут «лишним человеком».

«24 апреля 1821 года Каховский по болезни получил отставку. Из показания его перед генералом Левашовым [1881]мы знаем, что он действительно был болен и ездил лечиться на Кавказ… по возвращении жил некоторое время в Смоленской губернии, в своем имении. В 1823—1824 годах Каховский путешествовал за границей, и в 1825 году он появился в Петербурге. В это время он собирался ехать в Грецию и принять участие в борьбе за освобождение греков» [1882].

«Помню… появление Каховского, бывшего офицера лейб-гренадерского [1883]полка, вышедшего в отставку по неудовольствию командира полка и приехавшего в Петербург по каким-то семейным делам. Кондратий Федорович [Рылеев] [1884]был с ним знаком, узнал его короче и, находя в нем душу пылкую, принял его в члены общества» [1885].

«До нас дошел один любопытный документ, рисующий положение Каховского в начале ноября 1825 года, — его письмо Рылееву от 6 ноября.

"Сделай милость, Кондратий Федорович, спаси меня! Я не имею сил более терпеть всех неприятностей, которые ежедневно мне встречаются. Оставя скуку и неудовольствия, я не имею даже, чем утолить голод: вот со вторника я до сих пор ничего не ел. Мне мучительно говорить с тобой об этом, и тем более, что с тех пор я очень вижу твою сухость; одна только ужасная крайность вынуждает меня. Даю тебе честное слово, что по приезде моем в Смоленск употреблю все силы, как можно скорее выслать тебе деньги, и надеюсь, что, конечно, через три месяца заплачу тебе» [1886].

Однако у Рылеева были на Каховского свои виды.

«Наконец настала осень 1825 года, с ней — и отъезд государя в Таганрог. 30 августа я был столь счастлив, что государь взял меня с собой в коляску, ехав и возвращаясь из Невского монастыря. Государь был пасмурен, но снисходителен до крайности…» [1887]

«Перед отъездом он посетил Невский монастырь, где долго беседовал с митрополитом и прислал в тот же день в монастырь такое количество воску, что митрополит удивился и сказал:

— Это как будто на похороны государь прислал.

Уезжая из Петербурга в Царское Село, отъехав несколько верст, государь приказал остановиться, встал в коляске и долго смотрел на Петербург, затем сел и поехал. Кучер его Илья сказал мне потом:

— Он как будто прощался с городом и крестился» [1888]. «Много слухов было тогда о причинах его путешествия.

Между прочим говорили, что он готовил себе место успокоения от царственных трудов в Таганроге, где ему приготовляли дворец и где он думал с добродетельной супругой Елизаветой Алексеевной после отречения от престола поселиться в глубоком уединении и посвятить остаток дней покою и тишине» [1889].

Вскоре после отъезда императора, 10 сентября, — пять лет спустя после «Семеновской истории» — столица вдруг была потрясена ее эхом.

Петербургское общество относилось к офицерам нового Семеновского полка презрительно, как привыкло относиться тогда вообще к «армейцам», и даже враждебно, так как они заняли места людей, близких с этим обществом по родственным и другим связям… Подобное отношение общества к новому полку дало повод в самом начале к весьма прискорбному столкновению.

«Богато одаренный от природы, красавец, умный и воспитанный, к тому же наследник громадного состояния графов Орловых, Новосильцев [1890]уже в юности подавал блестящие надежды, и все предвещало ему блестящее будущее» [1891].

«Чернов [1892]… принадлежал к разряду тех офицеров, которые, получив образование в кадетском корпусе, выходят в армию. Переводом своим в гвардию он был обязан новому составу лейб-гвардии Семеновского полка» [1893].

«Штабс-капитан квартирмейстерской части Галямин, производивший съемку окрестностей села Рождествена, по окончании ее много рассказывал о дивной красоте дочери генерал-майора Чернова [1894], Екатерины Пахомовны, жившей с матерью в своем поместье. Воспламененный рассказами Галямина, поручик Владимир Новосильцев отправился в имение Черновых и там познакомился в их семействе. Девица Чернова действительно была красоты необыкновенной. Через несколько недель знакомства Новосильцев сделал ей предложение и, получив согласие родителей ее на брак, уговорил мать переехать в Петербург, где, поселившись в одном доме с ними, бывал у них ежедневно и, как жених, даже выезжал в своем экипаже вдвоем с невестой» [1895].

«Скоро, однако ж, он опомнился, написал к матери и, как можно было ожидать, получил решительный отказ и строгое приказание немедленно прекратить всякие сношения с невестой и семейством. Разочарование ли в любви, или боязнь гнева матери, или другая скрытая причина, но только Новосильцев по получении письма простился с невестой, с обещанием возвратиться скоро, и с того времени прекратил с нею все сношения» [1896].

Нашлись люди, которые предостерегали Новосильцева относительно последствий его сватовства и потом отказа от невесты и с самого начала уже видели возможность дуэли с братом невесты, однако приятели Новосильцева смеялись над предостережением и говорили: «Ну, где этой армейщине выходить на дуэль! У них это не водится, да они и понятия о дуэли не имеют!»

Перипетии этого дела пересказывать долго. Новосильцев вроде бы хотел нарушить волю матери, вновь повторил свое предложение — и уехал в Москву.

«Ни отец, ни братья невесты не желали уже и сами этого как бы вынужденного брака и требовали от Новосильцева только того, чтобы он явился как бы для свадьбы в Могилев, где жило семейство Черновых, и там получил отказ. Так и было условлено для ограждения репутации девицы» [1897].

Но в итоге, как и предполагали некоторые, все завершилось поединком.

«В определенный час противники съехались за заставой, по Муринской дороге, в парке Лесного института. Секунданты развели их по местам и подали пистолеты. По команде Рылеева они выстрелили друг в друга и оба пали, смертельно раненные. Новосильцев был ранен в живот, перенесен был в ближайший трактир, где и умер через сутки на бильярде. Впоследствии неутешная мать построила на этом месте церковь» [1898].

«Перенесенный в ближайшую гостиницу, Новосильцев, несмотря на усилия врачей, скончался через четверо суток на руках приехавшей из Москвы матери. Почти в тот же час скончался и Чернов» [1899].

«Многие и многие собрались утром назначенного для похорон дня ко гробу безмолвного уже Чернова. Товарищи вынесли его и понесли в церковь. Длинной вереницей тянулись и знакомые и незнакомые, пришедшие воздать последний долг умершему юноше. Трудно сказать, какое множество провожало фоб до Смоленского кладбища. Все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выразило сочувствие к тому, кто собою выразил идею общую, каждым сознаваемую и сознательно и бессознательно, идею о защите слабого против сильного, скромного против гордого» [1900].