— Вам ведь не в первый раз приходится…

Что?

Утешать? Сочувствовать?

Выпроваживать из квартиры, дабы навести в ней порядок, подготавливая к приходу нового гостя?

— Не в первый, — кивнула женщина. — И… если вы позволите совет, то… забудьте о ней.

Брокк был бы рад.

— Напейтесь. Главное, чтобы не в одиночестве. И завтра, как протрезвеете, найдите себе другую женщину, — она вынула стакан из его пальцев и поставила на столик, между пудрой и румянами. — Клин клином вышибают. Так вам найти экипаж?

— Нет, спасибо.

Он встал.

— Лэрдис здесь не появится. Во всяком случае в ближайшее время, — женщина сказала это в спину.

— Зачем мне это знать?

— Чтобы не возвращаться.

Брокк не собирался? Или все-таки…

— И пожалуйста, — женщина следовала за ним тенью. — Не совершайте глупостей. Если она решила с вами расстаться, то решения не изменит. Поверьте.

Вина в бокале не осталось.

И память, истощившись, отпустила Брокка. Горько-сладкий вечер с мыслями, которых не должно бы быть. Он поднялся за бутылкой.

Пить?

Исключительно ради послевкусия, земляника и лето.

Лето и земляника.

Девочка его желтоглазая, то ли награда, то ли наказание. И что с ней делать? Остаться друзьями? И тогда у Брокка будет шанс, что его не вычеркнут из жизни, когда отпадет в нем нужда.

Да, сейчас он нужен. И будет нужен еще год… или два… а дальше что?

Вино в бутылке сменило вкус, быть может, ему не хватило малости — ее тепла. Она так забавно держала бокал в лодочке ладоней, грела, нюхала и не решалась попробовать. И смотрела на Брокка с надеждой. И еще немного, вначале, со страхом. Но страх ушел.

А надежда осталась.

Вот только Брокк вряд ли способен ее оправдать.

Или права Дита, и он просто-напросто боится? Это тоже, конечно. Самому себе не стоит лгать, но столь ли силен его страх, чтобы отказаться от попытки…

— Шансов нет, — сказал Брокк, пытаясь зацепиться за звук собственного голоса. И рассмеялся, до того неуверенно прозвучало.

А ведь и вправду нет.

Раздражение и обида были столь сильны, что стальные пальцы сжались, и стекло захрустело, брызнуло осколками, выплеснуло виноградную кровь.

— Проклятье! — Брокк вскочил.

Не о том думать надо.

О взрывах. О бомбах и бомбистах. О Кейрене из рода Мягкого Олова, которому вздумалось пропасть в самый неподходящий момент.

Жив ли?

Два часа, чтобы отправить оптограмму и получить ответ, однозначный, позволивший выдохнуть с немалым облегчением. Пусть Кейрен и чужак, но… в чем-то он Брокку симпатичен.

И хорошо, что жив… а где?

Нюхачи найдут, когда развеется эхо взрыва. И остается надеяться, что Кейрен дотянет до этого времени. И следователь отводил взгляд, скрывая чувства.

Сожаление?

Он ведь коллега, но… нет, не сожаление, скорее скуку. И злость на мальчишку, который, несомненно, сам во всем виноват. И эти подсмотренные чувства человек поспешно спрятал. А Брокк вновь заговорил о взрыве. Филипп слушал внимательно и, не удержавшись, все-таки закурил. Он сидел на шатком табурете, раскачивался — это движение раздражало донельзя — и выпускал колечки дыма. Дым поднимался к потолку дощатой сторожки и просачивался сквозь щели.

А человек вздыхал и вздрагивал, когда на плащ его падала очередная капля.

В углу же, на газовой горелке, кипел старый чайник. И человек то и дело предлагал чай, а Брокк отказывался, ему пора было уходить, но он не в силах был подобрать уважительного предлога, уйти же просто так казалось невозможным. И следователь, докурив трубку, спрятал ее в рукаве и все-таки заварил чай в мятых жестяных кружках.

— Крали этой наверняка нет в живых, — сказал Филипп, достав из древнего комода со скрипучими дверцами жестянку. — Расходный материал.

Он показывал Брокку портрет, нарисованный полицейским художником и уже отправленный на копир. К вечеру листовки заполонят город, но следователь прав: найти девицу вряд ли получится.

— Я тут работал когда-то… года четыре, как перевелся, — следователь склонился над кружкой и, достав из-под полы флягу, плеснул в чай рома. — Хотите?

— Благодарю, но воздержусь.

Не то, чтобы Брокк не замерз, но уж больно сомнительного качества был предложенный напиток. Филипп не обиделся, сделав внушительный глоток из горлышка, он крякнул и, выдохнув, занюхал рукавом.

— Здесь своих сдавать не принято, — Филипп не спешил убирать флягу, он держал ее, то встряхивал, то подносил к массивному носу, который успел налиться краснотой. — Перо в бок — это да… или камнем по голове… иногда и горло перервать могут. Или вот просто порезать…

Он со вздохом завернул крышку и спрятал флягу в карман, прикрыв его ладонью, словно опасаясь, что Брокк покуситься на этакое сокровище.

— А вот к ищейкам идти, уж извините, западло. Стукачей свои же порешат, — задумчиво произнес Филипп, поглаживая карман. Его запах, немытого тела, табака и перегара, стал сильнее, он смешался с вонью мокрого дерева, каучука и отсыревшего чайного листа, и Брокк с трудом сдерживался от того, чтобы не чихнуть. — И жилые дома трогать… такое не простят.

Он все же убрал руку и пальцами уперся в щетинистый подбородок.

— Разве что зачищали, — с некоторой неохотой признался Филипп. — Если девицу… или так кого…

Брокк кивнул и бросил взгляд на часы.

— А мы подумали, что он загулял… дело-то молодое, бывает, — Филипп обнял ладонями кружку и поднес к носу. — Вам-то, верно, с ним и вправду было б легче. Он вас поймет. Вы его.

— А вы, значит, меня не понимаете.

— Отчего ж, — выпитое придало человеку наглости, и он разглядывал Брокка, не скрывая своего любопытства. — Понимаю. Вы говорите, что машинку эту адскую…

— Какую?

— Адскую. Наши так называют. После смерти душа-то человеческая или в рай, или в ад идет. А в аду, значится, горячо и огонь повсюду.

…как в Каменном логе.

— Вот наши и придумали прозвание. Так вот, утрешний-то эксперт, — он произнес это слово с насмешечкой, не сдерживая брезгливой гримасы. — Про Кейрена ничего-то не сказал… не почуял, выходит.

— Утренний?

Человек раздражал, и собственная нерешительность.

Уходить пора.

Брокк не ищейка, он ничем не поможет.

— Ага, заявлялся тут… этакий… высокий. Мордатый. Уж извините, — человек отхлебнул чай и крякнул, когда из кружки полилось на плащ. — От же… мордатый значит. Волосы светлые, зачесаны на пробор и гладенько, бриллиантином, небось, смазаны. Рубашечка. Костюмчик серый. Весь из себя…

Теперь в голосе Филиппа звучала неприкрытая обида.

— И главное, глядит, точно на пустое место. Слова цедит…

Инголф.

Хороший портрет, точный весьма. Вот одно не ясно, как Инголфр появился здесь? Узнал о взрыве и решил помочь? Или его попросили?

Кто?

А если нет? Очередная случайность.

— Правда, — Филипп глядел снизу вверх, — он на склад заходить побрезговал.

— И что сказал?

— Почти то, что и вы. Мол, был взрыв. И подземный. Волна ушла… шлюзы какие-то там повредила и получился сброс воды… и еще сказал, чтоб на склад не ходили, там какое-то остаточное поле. И что груз выбрасывать можно…

Как долго продержится эхо?

Сутки? Трое? На полигоне по безветреной погоде и до пяти доходило. А если под землей? Ограниченное пространство и… к вечеру Нижний город прочешут.

Быть может, повезет.

— Будьте добры держать меня в курсе дела.

Филипп, уставившийся в мутное содержимое кружки — к чаю Брокк так и не осмелился прикоснуться — кивнул. Передаст. И добавит от себя пару слов, характеризуя уже Брокка.

Он устал, этот человек.

Где он родился? Уж не на этом ли берегу реки? И вырвавшись из болезненного тумана, сумел подняться, но так и не нашел в себе сил разорвать все связи. Он жил работой, но однажды понял, что сколь бы талантлив ни был, подняться не дадут.

Появится кто-то молодой и родовитый, чья дорога будет проще исключительно по праву рождения. Обидно? Пожалуй. Оттого и злится, оттого и пьет, пьянства не скрывая, бросая этот нелепый вызов. И на начальство огрызается, зная, что не прогонят.