— Люся! — придержал ее муж.

Она затихла, но не надолго.

— То же и за дочерью надо, — она обняла дочку и поцеловала ее.

Клим молчал. Ему захотелось вновь залечь на верхнюю полку, думать, переживать удивительный сон, но постели были скатаны, белье сдано, поезд мчался по Подмосковью, мимо платформ дальних пригородных поездов. За окном разворачивались холмистые равнины, поля, дачные поселки. Скоро, скоро и та Москва, и та неизвестность станут превращаться в действительность. Вот о чем хотелось думать.

Соседка уже не скрывала своего гневно-разоблачительного торжества.

— Чуднó! — она скрестила на груди руки. — Жена-то ваша, поди, весь век только и ждала мужа с моря, только и ждала, смотрела вдаль.

— Как водится.

Клим смотрел на нее отдалено, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

— И дождалась награды, бедная женщина! Ух, моя бы воля…

— Люся! — прикрикнул муж.

Она замолчала.

Клим спокойно опустил руку ребром ладони на стол.

— Все верно, но тут иной случай. И достаточно. Всем ясно?

Смирнова с дочерью возмущенно проследовали в коридор.

Клим сосредоточился. Что-то, что-то… Но тут оживился сам хозяин, скромный, с пролысиной, человек, похожий на бухгалтера.

— А вообще-то, как говорится, не боязно тебе? — проговорил он. — Одному-то не страшно? Ведь один, один!

Клим понял его, но отмахнулся. Не до того.

— Посмотрю.

— Под этим делом не начудишь чего? — еще определеннее сказал сосед и щелкнул себя по горлу.

— Не волнуйся.

Клим кивком дал понять, что понял его. Нечто уже приковало его внимание. Знак. Нечто стало обретать силу уверенности.

Сосед же разговорился.

— Я тебе честно скажу, когда супруги дома нет, я, как говорится, сам не свой. Однажды сбежал от нее в дом отдыха, давно еще, по молодости. И не смог. Боюсь одиночества, не ручаюсь за себя. Недавно остался один на даче, красота вроде, работы много, а…

Но Клим не слушал его. Знакомое пересыпание стальных опилок насторожило его, он привстал, осматриваясь по сторонам.

— Что происходит?

— Где? — сосед тоже оглянулся.

— Здесь, сейчас. Что? С кем? Успеть, скорее, скорее, — поезд грохотал по мосту, внизу голубела широкая вода, вдали показалась старая колокольня. Клим заметался. — Поезд! Остановите поезд! Где стоп-кран? Где связь с машинистом?

Распахнув дверь купе, он рванулся по коридору. Люди в растерянности расступились перед его напором.

— Остановите поезд! Срочно! Остановите поезд! — и помчался в конец коридора к стоп-крану.

Но тут соседка с истошным криком намертво схватилась за него.

— Держите его! Люди! Спасите! Я его знаю! Сюда, сюда!

Ей удалось замедлить его стремление, на крик сбежались со всех купе, навалились, подмяли и чуть не раздавили упавшего под телами Клима. Колеса грохотали по мосту, мелькали арочные опоры, мальчишка-кавказец в общей суматохе вскочил было поверх всех, и только босс невозмутимо смотрел от своей двери.

— Помогите, — хрипел Клим из-под груды тел, — хоть кто-нибудь помогите же!

Этот зов ушел в пространство, в высокое небо. Там возникли два блика, два узких света и заскользили вниз, туда, где сидела, не помня себя, Ирина. Ветер трепал ее волосы, платье, разносил аромат ананаса из сумки.

— … Хочешь уйти? — внушал один из лучей, и вся ее боль стихла, стало легко и покойно. — Хочешь? Мгновенно, взлететь и лететь, легко, свободно… Хочешь? — звук шел изнутри нее, и свежая прохлада уже овевала щеки.

Она слушала его как освобождение и готова была следовать ему, когда возникло что-то иное, как бы из глубин ее существа.

— «Жить, жить, жить», — послышалось ей.

А поезд уже набегал с моста, и машинист жал на все гудки, рев сотрясал окрестности. Бесполезно… Эта женщина на рельсах ничего не слышит!

«Жить, жить, жить», — и вдруг она увидела свою дочь, Киску, повзрослевшую, с ребенком на руках, на фоне незнакомой стены с двумя яркими тарелочками.

— Жить! — вскрикнула Ирина.

Сознание вспыхнуло. Под налетающим свистом и воем, вскинув руки, она покатилась вниз с насыпи в бурьян. Машинист высунул голову, свирепо крича ей что-то, с облегчением глядя на кувыркания тетки вниз по склону.

Еще не скрылись последние огни состава, как в бурьяне под косогором началась очистительная истерика Ирины. Она рыдала так отчаянно, что даже вороны не выдерживали, взлетали и вновь опускались на край колокольни. Наконец, она села. Поезд давно скрылся, и только зрачок семафора краснел издали. Потирая ушибленную ногу, она поднялась. Постояла, глубоко дыша, с удивлением осматриваясь вокруг новыми глазами.

— Мама! Я справилась, мама! Я жива!

Летний день вершился в тишине и светости. Возле нее на белое бревно села бабочка, медленно раскрывая и закрывая шоколадные крылья с голубым кружком. Глубокое спокойствие омывало сердце.

Пассажиры настороженно следили за Климом.

— Может, милицию позвать? Не похож на пьяного-то. В тельняшке. Эй, моряк, не шути так. А почему поезд ревел, как на пожаре?

Двери купе загремели, люди ушли готовиться к окончанию путешествия, которое чуть не омрачилось странным происшествием. Видя, что Клим больше не рвется, расступились и остальные, самые осторожные. Тяжело дыша, он полусидел поперек коридора. Ворот рубашки его был надорван, на щеке багровела ссадина. Соседка, гордая тем, что спасла весь вагон, возвышалась над ним насмешливой горой.

— Ты буйный. Тебя жена выгнала. Бродяга. Ишь, учудил!

Но в голосе ее не было прежней твердости, и вообще весь ее пыл как-то угас. Потому что лицо его было светло и спокойно. Глаза смотрели перед собой, и в них было нечто такое, что мальчишка-южанин, заглянув в них, изумленно оглянулся на босса.

— Э-э… кто это, э?!

И тяжелый налитый босс, весь в черной шерсти, легко откачнулся от косяка своего купе, сделал два пружинящих шага, протянул руку Климу, легко поднял и даже отряхнул пару раз от пыли.

— Вставай, дорогой. Отдохни.

Клим поразился, как изменилась Москва с тех пор, как он был в ней лет девять назад. Теперь она мало отличалась от европейских городов, лишь уличной рекламы казалось не в пример больше. Управление Северного речного порта находилось на Химкинском водохранилище. Над пятиэтажным зданием, разделенным на две половины полувинтовыми лестницами, развевался флаг речного флота, а внизу лежали два настоящих морских якоря. Речники берегут свою славу, но втайне склоняются перед морским флотом. Созвонившись с вахты, он поднялся на третий этаж. Седой дородный человек в черной форме с золотыми начищенными пуговицами и якорями, пролистал его документы и откинулся в тяжко скрипнувшем кожаном кресле.

— Старпом дальнего плавания, морской волк, и к нам простым крановщиком? Что за финт? С такой характеристикой мы сразу предложим…

— Не надо, — отклонил Клим. — Я хочу окончить курсы крановщиков и через две недели сесть на портовый кран.

— Тогда уж и на грейдер тоже.

— Можно.

Кадровик снял очки и всмотрелся пристальнее. Перед ним сидел решительного вида человек, повидавший, судя по лицу, много чего за семнадцать лет плавания, с ясным прямым взглядом, твердым подбородком и свежей ссадиной на щеке. Сидел он прямо, без напряжения, словно бы знал, что все его предложения будут приняты. Вот они какие там, в море! Давненько не видал старик таких молодцов!

— Хорошо, Ковалев, — отдуваясь в седые усы, сказал он. — Будешь, кем наметил. Ведь оно не зря делается, правда? И ты человек не прост, а себе на уме.

Клим кивнул.

— Ну-ну, — кадровик повернул к себе настольный вентилятор. — Люди на разгрузку требуются всегда, а в середине навигации особенно. Как у тебя с жильем?

— Никак. Я всего два часа как с поезда.

— Родные в Москве имеются?

— Никак нет.

Речник помолчал, отдуваясь, потом поднял на Клима светло-голубые глаза.

— Значит так. Вижу, ты птица стреляная и просто так ничего не делаешь. Вижу также, что намерения у тебя твердые и ты не сбежишь от нас обратно. Что-то повернулось в твоей жизни.