— Чтобы духу твоего не было на судне, щенок. Положишь рапорт капитану на стол и пошел вон из машинного отделения!

Выгнав парня, Клим усмехнулся и принялся шагать из угла в угол, поглядывая на приборы.

— Пас, еще пас, блок! Молодцы! Переход подачи, — командовал тренер из приподнятого над волейбольной сеткой сидения.

Со свистком в зубах он внимательно наблюдал за игроками. Соревновались смешанные команды подростков, юношей и девушек лет четырнадцати. По звуку приема мяча — подушечками пальцев, ладонью, обеими ладонями, лодочкой тренер отмечал мастерство. Все воспитанники спортивного лагеря были в прекрасной форме, успели хорошо загореть, несмотря на подмосковный июнь с его дождями.

— Катюша, играй, играй, не отвлекайся на маму. Гаси! Умница! — крикнул он тоненькой волейболистке, высоко подпрыгнувший над сеткой.

Ее мать, Ирина Константиновна, а попросту Ирина, потому что в свои тридцать два года была стройна и так же легка и спортивна, как ее дочь, сидела среди болельщиков. Она приехала навестить дочку, по которой скучала в своей московской квартире.

— Левые выиграли. Набирается новая команда. Ирина, вы можете поиграть против дочери, — улыбнулся тренер.

Ему нравилась эта спортивная зеленоглазая женщина, актриса, лицо которой было так узнаваемо, и это нравилось всему лагерю.

— Почему бы и нет?

Она поднялась и заняла свободное место.

— Разыграли. Подача справа.

Игра пошла. Ирине хорошо удавались дальние подачи, удавались блоки у сетки и одиночные завершающие удары, она раскраснелась и казалась не мамой, а старшей сестрой своей Катюши, Киски, ростом почти догнавшей ее.

Спортивный лагерь «Святые ключи» расположился у северо-западной границы Подмосковья, справа от платформы с тем же названием, на высоком берегу реки Сестры. Через долину был перекинут длинный серебристый мост, казавшийся издали изящной игрушкой, с такими же игрушечными поездами, пробегавшими по его рельсам. Слева по ходу поезда из Москвы, за насыпью, высилась старая колокольня без навершия, с цепкие кустами и даже низенькой березкой вместо крыши; у подножья сохранились развалины церквушки да заросший старый пруд; посередине него блестела вода, скорей всего там и били ключи, давшие имя и деревне, и платформе, которая протянулась по обе стороны железнодорожного пути.

Воспитанникам лагеря запрещалось переходить рельсы к старой колокольне. Но Киску тренер отпустил с матерью до ужина.

Девочка, конечно, гордилась красотой и профессией своей мамы, но ее собственная расцветающая красота, без сомнения, занимала все ее мысли.

— Знаешь, мамочка, Витька Суворов пишет мне разные записки и даже рисует в профиль. Как ты думаешь, он любит меня?

— А как тебе кажется?

— Нисколечки. Я просто не обращаю на него внимания.

— А на кого обращаешь?

— Ни на кого. Они только о своих мышцах думают. Хвалятся, показывают.

— Навряд ли. Везде есть серьезные мальчики, с которыми интересно общаться.

Они болтали о друзьях и подругах, о тренере, о том, когда закончатся работы над фильмом, в котором снималась сейчас Ирина, и в самом деле напоминали двух сестер.

— Мамочка ты моя милая, — говорила Киска, заплетая венок из гвоздик. — Мы с тобой хорошо живем. Я тебе помогаю, да?

— Да, Киска. Ты — моя верная опора.

— Ты очень устаешь?

— Не очень. Если бы роль была по мне, я не уставала бы вовсе.

Осталась позади деревенька, раскинувшаяся на взгорье, они перебрались через насыпь и спустились к пруду.

День клонился к вечеру. Из камышовых зарослей раздавался лягушачий хор, летали стрекозы, их твердые крылья посверкивали цветным стеклянным блеском, и тяжело клонились к воде старые ивы.

Они присели на белое, свободное от коры, бревно и замолчали, думая о своем. В это время со стороны моста за их спинами прогремел поезд дальнего следования на Москву, несколько минут спустя прошумела пригородная электричка из Москвы.

— Я все понимаю, мама. Быть женщиной — очень ответственно.

Ирина даже выпрямилась от неожиданности.

— Да ты совсем взрослая, Киска, и рассудительная, как отец.

— Я похожа на него?

— Очень. Ты помнишь его?

— Помню. И фотографии остались. Когда выйдет твой фильм?

— В ноябре.

— Когда полетят белые мухи?

— Да. Тогда откроется фестиваль. Наш режиссер рассчитывает попасть в конкурсный показ.

Киска качнула венком, представляя, как будет рассказывать у костра о конкурсном показе фильма с ее мамой.

Тихий московский переулок начинался двумя старинными храмами с кирпичной оградой, над которой поднимались тополя. У храмов были серебристые шлемовидные купола, а за стрельчатыми окнами горели ясные огоньки лампадок. Глубже по переулку с обеих сторон уходили светлые дворянские особняки, между которыми стояли позднейшие, прекрасно стилизованные четырехэтажные дома с такими же окнами, белой лепниной по фасаду и каменными крылечками с навесами из литого узорного чугуна.

В этот ранний час в комнате второго этажа, за полуоткрытым окном, задернутым желтоватым тюлем занавески, беспокойно металась во сне молодая женщина.

— Мама, не уходи, мама…

Проснувшись, Ирина уткнулась лицом в горячую руку, приходя в себя после ночного кошмара.

Восемь лет назад в автомобильной катастрофе погибли муж Ирины и ее отец; а три дня спустя, от странных горловых спазмов умерла потрясенная мать. С тех пор Ирина жила с дочерью в опустевшей квартире.

Позавтракав овсянкой, джемом и чашкой кофе со сливками, она поутюжила цветастое платье и подсела к зеркалу. На нее смотрела свежая молодая женщина с чуть вздернутым носом и нежной улыбкой. За эту улыбку ее когда-то и полюбил муж, да за зеленые глаза. Молодой, чуть старше нее. Как странно. Они с Сережей так любили друг друга, и вот его давно нет, а она живет и даже здорова.

Она откачнулась от зеркала.

— Меня не любят уже восемь лет! У меня нет ни любви, ни любимой работы. Я играю пенсионерку с мышиным хвостиком на затылке. Неужели это конец? Неужели ничего больше не будет?… Как их много, молоденьких девчонок на студии! — Ирина зажмурилась. — Стоп! Ни слова. Иначе придется собирать себя по кусочкам. Если в каждой видеть соперницу, лучше не жить.

Через полчаса, легкая, с отлетающей сумочкой, она сбежала с крыльца и помчалась на студию.

Яркие афиши полуобнаженных красоток и красавцев украшали гримерную. Лампы струили ослепительный свет, жара была бы нестерпимой, если бы не кондиционеры.

Ирина опустилась перед безжалостными зеркалами. Она не опоздала, хотя добраться сюда по длинным темным коридорам с бесчисленными дверьми и табличками с именами режиссеров и картин, прокуренным лестничным площадкам, переходам и поворотами было не просто.

— Пришла, моя красавица, — обернулась к ней Анастасия, продолжая сильными руками растирать в мраморной чашке замороженный цветной грим собственного изготовления. — Подожди минутку, все равно там еще не готово, — она кивком головы показала в сторону съемочного павильона.

Анастасия была задушевной подругой. Семь лет назад Ирина устроила ее на студию, и за это время Настя-маляр поставила себя так, что с нею считались даже режиссеры и директора фильмов.

— Что? — уловила она настроение подруги. — Вернулась от дочки поздним вечером и затосковала в пустом доме, голубá-душа?

— Заметно? — Ирина опустила голову.

Анастасия усмехнулась и вздохнула по-женски сочувственно.

— Не журись, солнышко. Все проходит.

— Вот именно, — Ирина уткнулась в лицо ладонями. — Настя, милая, неужели это все? Неужели никогда? Я же ничего не успела, я даже женщиной не была. Я держусь, как могу, но до каких пор? Ведь уже скоро, скоро… — она склонилась к самым коленям. — Не хочу стареть, не хочу, не хочу…

— Полно, полно, — Анастасия прижала к себе ее голову. — Не тебе бы говорить, не мне бы слушать! Мы тебя еще замуж отдадим, молодую-интересную. С такими-то глазами!