Гобелен Марианны висел в почетном одиночестве на матовой стене в углублении, словно приглашая зрителей к созерцанию без лишних помех. Поверху были привинчены две мелкие лампочки с непрозрачными чашечками-абажурами, их лучи, закрытые от глаз, подсвечивали краски и золотистое сияние полотна. Табличка с именем автора и названием была написана по-немецки, но у нижней кромки стояла и прежняя надпись «Радость». Увидев тканый цветной перелив, люди сначала всматривались в него, давая впечатлению самому найти слово, и лишь после этого прочитывали табличку. Кое-кто усаживался на зеленую бархатную скамеечку и задумчиво устремлял глаза на гобелен.

Этот молодой человек тоже присел на зеленую скамью и тихо повторил про себя.

— «Радость», Марианна Волошина.

От неожиданности Марианна повернулась к нему.

— Ах! Это вы? — она вскочила.

На скамейке сидел Сергей Плетнев.

— О-о! — он тоже поднялся и радостно приобнял ее. — Какая встреча! И где! Я думал о вас, Марианна.

Сергей был при галстуке, в руке держал деловую папочку на замочке. Он выглядел бы совершенно западным бизнесменом, если бы не сердечная улыбка и теплые смешинки в глазах, свои, истинно русские, да светлый вихор надо лбом, что «корова языком лизнула».

— Откровение истины, — продолжал Сергей, всматриваясь в гобелен. — Как вам удалось? Такая трепетность, свежесть, даже говорить возле него не хочется. Пойдемте по залу. Ваш гобелен стягивает на себя внимание всего зрительного пространства, его неспроста повесили с таким уважением. Одним словом, это Гран-при.

Они пошли по красивому паркету.

— А что вы делаете в Лейпциге?

Он протянул визитную карточку.

— «Сергей Иванович Плетнев, генеральный директор концерна „Возрождение“», — прочитала она.

— Я здесь на деловых переговорах. Третий день молчу по-русски, как немой. У себя в номере все песни перепел, русские, сибирские, казацкие, по десятому разу начал.

— Так вы из Сибири? — она искоса окинула его коренастую фигуру.

— С Байкала.

— Славное море, священный Байкал?

— Точно.

— Вы ловите омуль? — ей хотелось шутить, его теплое излучение грело, как солнышко.

Сергей рассмеялся.

— Омуль — прекрасная рыба, угощу вас в Москве. Увы, я уже давно не ловлю, я архитектор. По всей России строим, реставрируем. Марианна, давайте на «ты», земляки же. Согласны?

— Надо привыкнуть.

Они оделись, вышли на улицу. На Марианне было легкое ворсистое пальто кофейного модного цвета, шарф и берет с помпоном; ее спутник надел широкий плащ и приподнял воротник. Несмотря на его коренастость, она на своих каблуках смотрелась чуть ниже него, и только помпон на берете был почти наравне. В уличных зеркальных витринах отразилась приятная молодая пара.

— Минутку, — задержался он возле лотка с цветами. — Сегодня Восьмое марта! Цветы и поздравления от чистого сердца.

— Ах, — она вдохнула прозрачный цветочный аромат.

— Тебе идут цветы!

— Как всем женщинам.

— Всем и одной.

Первое стеснение прошло, разговор струился сам по себе. Сергей шутил, мягко держа ее под руку, она смеялась, чувствовала его прикосновение, оба любовались Лейпцигом, вечереющим небом, морем цветных рекламных огней, вспышек, движущихся цветовых картин.

— Знаешь, Мариша, о чем я подумал, когда впервые попал в Европу?

— О че-ем? — протянула она. — О чем можно подумать впервые в Европе?

Сергей рассмеялся вместе с нею. Ему было легко с этой девушкой, он не забыл ее, вспоминал иногда с нежной грустью, как о заветном земном счастье. И вдруг встреча…

— Вот о чем. Это было в Голландии, года четыре назад, в чистеньком городке на самом побережье у корабельных верфей. Я понял, чем пленился царь Петр, будучи здесь простым плотником.

— Чем же? — вдумчиво спросила Марианна.

— Общей опрятностью и точностью в работе. Поначалу это разит наповал и настолько, что готов презреть родимые авоси да небоси, дикие азиатские корни. А потом скучно.

Он замолчал. Марианна искоса посмотрела на спутника. Ей не понравились «дикие азиатские корни», но, вспомнив о байкальско-казацких началах, улыбнулась и замурлыкала про себя. Сергей уловил.

— Не понравилось, — он крепко прижал ее руку. — Значит, будет, о чем поговорить. Что ты поешь?

Она вслушалась.

— Это французская песенка: «За окном цветет виноград, а мне всего семнадцать лет…»

— Ты владеешь французским?

— Слегка, вместе с английским. А ты?

— Я тоже. Незнание языков считается здесь неграмотностью. А не зайти ли нам в кафе? Как насчет чизбургеров и гамбургеров, будь они неладны?

— Вот именно.

— Еда не для белых людей. Найдем что-нибудь человеческое.

В подвальчике, знаменитом на всю Европу своей двухсотлетней паутиной, похожей на пыльную бороду короля Артура, они уселись за некрашеный деревянный стол и с удовольствием перекусили свиной отбивной в шипящем сале, жареной картошкой, холодным свежим пивом. Марианна рассказала Сергею о четырехлитровом бочонке вина, на который была приглашена.

— Навряд ли это легкое вино, — усомнился Сергей. — Это виноградная водка, очень крепкая, не для молодых девушек.

На улице уже стемнело, когда они вновь очутились на тротуаре.

— Странно. Всего шесть часов вечера. Здесь темнеет раньше, чем у нас, — удивилась Марианна.

— Потому что здесь нормальное поясное время, — пояснил Сергей. — Без декретного часа. Они берегут здоровье нации, работают, чтобы жить, а не наоборот, — он смотрел на нее любующимся взглядом. — Марианна! Время еще детское. Как насчет театра?

Они попали на представление городской труппы современного танца. Среди пышных ярусов и портьер, в ослепительном свете тяжелой люстры и мелких канделябров, вежливо подняв нескольких зрителей, она уселись в бельэтаже в последнем ряду. Свет медленно погас. Вздрогнув, пошел в стороны тяжелый, как старинная шпалера, занавес, затканный гербом города Лейпцига, флагами и фанфарами. На сцену вышел человек в черном трико, с белым, как мел, лицом, ярко-красным жадным ртом. Сделав несколько угловатых движений, он упал на спину и стал дергаться, как паук. Из-за кулис выбежали еще несколько фигур и застыли в некрасивых позах. Марианна разочаровано посмотрела на своего спутника. Воспитанным на русском танцевальном искусстве да на лихих страстях, нелегко смириться с пустыми поделками актеров с застывшими намалеванными лицами.

— Скучаешь? — Сергей тихонько привлек ее в темноте.

Их руки сплелись, голова Марианны легла на его плечо, и между ними начался тот ласковый танец трепетных пальцев, какой бывает только в юности. Первое отделение пролетело незаметно. Зажегся свет. Марианна смутилась.

— Девочка моя, — улыбнулся Сергей. — Мы все решим сами.

Она опустила глаза.

— Не отвечай, не надо. Помчались в буфет. Вот за пирожные я ручаюсь. С шоколадным кремом, орехами, цукатами из папайи.

Во втором отделении на сцену выбежали народные плясуны. Стало повеселее. Теперь Сергей и Марианна сидели, едва касаясь локтями, зато поминутно встречались взглядами. Словно бы исчезли собственные границы, чувства объединились и свободно плескались в ласковой тишине. Шел двенадцатый час ночи, когда в душе Марианны неясно шевельнулась тревога. Какая, откуда?

— Мне пора в гостиницу, Сережа.

— Пора, так пора. Пойдем.

Они вышли из зеркальных дверей театра. Улицы были пустынны, лишь огни рекламы переливались яркими цветами, но и их стало меньше. По широкой пешеходной улице они пробежали до перекрестка, свернули налево и остановились, ожидая зеленого огня светофора. Машин на дороге не было.

— Бежим, — шагнула Марианна. — Чего ждать-то?

Сергей удержал ее.

— Ты не в Москве, Маришка. Стой и жди «зеленый». Немцы — они во всем немцы.

Она дернула плечами.

— Вот ещё! Всегда, что ли, по шнурочку ходить?

— Да уж, не наша кровь. Зато стопроцентная немецкая надежность.

— Бежим.

Большинство окон гостиницы были темны, лишь над входом по-прежнему переливались затейливые готические буквы.