Очень много «зачем» и «почему» привезу я из Праги в Берлин. Ответы же придется искать самому.

«Кондор» от души тряхануло, в молочной мути облаков блеснула малиновая вспышка. Гроза.

Шторм почему-то не вызвал во мне никаких эмоций или опасений, сейчас я не боялся разделить судьбу доктора Тодта. Как говаривал Мильх, отслуживший всю Первую мировую в артиллерии, а затем в авиации, дважды в одну воронку бомба не падает — этой аксиомы придерживались все фронтовики, и у меня нет оснований им не верить.

Гейдрих, выполняя обещание, прилетел в столицу рано утром 27 мая 1942 года, причем не бортом правительственной эскадрильи, положенным ему по чину, а в одиночестве, на собственном Heinkel He.100 — самолете, выпущенном крошечной серией в 25 экземпляров, да так и не принятом к массовому производству два с лишним года назад.

Как офицер запаса ВВС обергруппенфюрер получил одну из этих машин в личное пользование — поговаривали, в качестве компенсации за поступивший от Генриха Гиммлера категорический запрет участвовать в боевых действиях: летом 1941 года штурмовик Гейдриха сбили русские[9] и он едва не попал в плен, после чего летная карьера завершилась окончательно.

Исполняющего обязанности протектора Богемии встретили на военном аэродроме Берлин-Гатов сотрудники аппарата РСХА и привезли к нам, на Паризерплац — как и предполагалось, визит выглядел сугубо частным, без соблюдения обязательного протокола, всегда меня безмерно раздражавшего.

После 11 утра, когда конференция была в самом разгаре, я заметил, как к Гейдриху стремительно подошел незнакомый мне офицер СС и начал что-то шептать на ухо. Лицо у него было напряженное, брови сдвинуты.

Минуту спустя мне переправили записку.

«Приношу извинения, доктор. Только что сообщили, в Праге убит статс-секретарь и гауляйтер Судет группен-фюрер Карл Франк. Вынужден откланяться, я обязан незамедлительно вернуться в Богемию.

PS: предположительно, бандиты охотились не за Франком. Утром он ехал в моей машине».

Рейнхард Гейдрих поднялся со своего кресла в дальнем углу и быстрым шагом покинул зал заседаний.

— III —

ВРАЖДЕБНОЕ НЕБО

25–29 июня 1942 года. Берлин — Бремен

Тем вечером я вернулся домой поздно, в четверть одиннадцатого. Именно «домой», поскольку от официальной резиденции я отказался сразу по вступлении на министерскую должность — во-первых, следовало продолжить традиции доктора Тодта и вести себя скромно, во-вторых, предпочитаю жить в доме, построенном собственными руками.

Эту небольшую виллу я спроектировал еще в 1934 году. На деньги, полученные от архитектурных гонораров, купил участок земли в благополучном и зеленом пригороде Шлахтензее на Шопенгауэр-штрассе, всего в двух кварталах от озера Шлахтен и раскинувшегося по его берегам парка, носящего имя писателя Пауля Эрнста.

В доме всего одна гостиная с панорамным окном, выводящим во двор — зеленый газон и небольшой квадратный пруд, — затем столовая, на втором этаже под двускатной черепичной крышей спальни и кабинет. Классический стиль, никаких вульгарных излишеств. Здесь уютно, тихо, да и соседи очень милые респектабельные люди: бывший актер немого кино Гарри Пиль, бергасессор и советник горного министерства в отставке Вильгельм Хёллинг, пожилые фабриканты и представители «старой» богемы, не доставляющие никакого беспокойства.

Из всех многочисленных привилегий рейхсминистра с очевидным удовольствием я принял немногие, в частности седан-кабриолет «Хорьх 951А» из гаража рейхсканцелярии со стодвадцатисильным двигателем — люблю хорошую технику, а этот автомобиль целиком соответствовал понятию «технологическая мечта». Водить я предпочитаю сам, пускай это категорически запрещено грозными инструкциями службы безопасности: за рулем машин высших чиновников обязаны сидеть профессионалы!

Между прочим, недавно Мартин Борман в очередной раз нажаловался фюреру — господин Шпеер отказывается подчиняться общим требованиям! Гитлер при встрече меня чуть пожурил, но оставил кляузу рейхсляйтера без последствий: некогда я возил канцлера из Веймара в Мюнхен, и фюрер доверял свою жизнь именно мне, а не личному шоферу.

От машины сопровождения с обязательной охраной отвертеться не удалось, но это было зло привычное: вечером я сам открывал ворота ограды поместья, загонял «Хорьх» в гараж, исходно пристроенный слева от фасада виллы (гараж минувшей зимой пришлось расширить, поскольку новый автомобиль помещался в нем не без труда), после чего сотрудники СД вежливо мне козыряли и оставляли в покое до утра — обычно я выезжал в министерство без четверти восемь. Если, конечно, не считать чрезвычайных ситуаций, теперь возникавших с пугающей регулярностью…

Моя жена Маргарет все еще лежала в клинике «Шарите» — наш четвертый сын появился на свет всего неделю назад, после родов возникли непредвиденные, но не фатальные осложнения и доктора настояли на том, чтобы супруга его превосходительства и младенец остались под наблюдением.

Со старшими детьми оставались спешно приехавшая из Мангейма бабушка, моя мать, и домоправительница, Дагмар Кох — пожилая вдова с педагогическим образованием, которую мы наняли еще в 1939 году. Прочая домашняя прислуга была приходящей, я никогда не хотел держать в доме большой штат.

— Ты выглядишь уставшим, Альберт. Не знаю, как долго ты выдержишь такую нагрузку, — мама, госпожа Луиза Шпеер, расположилась в гостиной с книгой. — Дети поужинали и отправились спать. Фрау Кох тоже, у нее разболелась голова…

— Добрый вечер, — я легко поцеловал мать в щеку. — Ничего страшного, я с юности привык много работать. У вас никаких происшествий?

— За исключением летних каникул. Я бы предпочла, чтобы Альберт-младший, Хильда и Фриц проводили дни в школе. Я давно забыла, насколько это утомительно — пятеро детей в доме.

— Нас у тебя было лишь трое, — снисходительно усмехнулся я.

— Трое, — кивнула мама. — Кстати. Ты ведь сейчас большой руководитель, может быть, стоит подумать о судьбе Эрнста?

— Это его выбор, — твердо сказал я. — Если Эрнст решил выполнить свой долг перед Германией, останавливать его я не посмею.

Речь зашла о моем младшем брате, находившемся в действующей армии. Последнее письмо пришло в конце мая, Эрнст оказался на Восточном фронте, в 6-й армии Паулюса, пока пребывающей в бездействии.

Безусловно, я сумел бы помочь брату с переводом, например, во Францию или Голландию, но в его кратком послании не было ни малейшего намека на просьбу о послаблении как ближайшему родственнику рейхсминистра. Наоборот, он горел энтузиазмом, пускай ситуация на Востоке и продолжала оставаться напряженной, невзирая на все усилия по восстановлению инфраструктуры и регулярного снабжения войск.

Мать помолчала, глядя в сторону. Понимаю ее чувства, но… Но я не вправе решать за другого человека, даже за родного брата. А пользоваться в таком деликатном деле своим влиянием — тем более.

— На ужин датские тефтели в белом соусе, острые овощи и домашний хлеб, — ровно сказала госпожа Луиза. — Как хорошо, что тебе продукты привозят на дом, никаких продовольственных карточек. Я могу заказывать что угодно, без ограничений. Мы с отцом в Мангейме привыкли к карточкам… Может быть, скажешь, это однажды закончится? В газетах только и разговоров об огромных продовольственных запасах в занятых областях России. В 1918 году украинский хлеб спас нашу семью от голода.

Настала моя очередь выдержать неприятную паузу. Распределительную систему ввели сразу после начала Польской кампании, в сентябре 1939 года, сперва на мясо, птицу и масло, теперь в список входит аж шестьдесят два вида продовольственных товаров. Я понимаю, что это ненормально даже в условиях войны, но увы — данная сфера находится вне моей компетенции, все претензии к Рихарду Дарре как инициатору.

Впрочем, едва я вернулся из Праги в прошлом мае, как Дарре с грохотом покинул пост министра сельского хозяйства именно за невозможность обеспечить народ Германии продуктами — выведен из состава правительства личным указом фюрера. На его посту сейчас оказался Герберт Бакке, партийный деятель, статс-секретарь и группенфюрер — такой же дилетант, не придумавший ничего лучшего, как сделать ставку на вывоз продовольствия из оккупированных земель, без внятного плана развития сельского хозяйства в самом Рейхе.