Потому, как виновен я.

Ты пойми104 — не скули, помилуй,

Плачь по всем, плачь, аллилуйя!105

В чистом поле — дожди косые.

Да мне не нужно ни щита, ни копья.

Я увидел тебя, Россия.

А теперь посмотри, где я.

И я готов на любую дыбу.

Подними меня, милая, ох!

Я за все говорю — спасибо.

Ох, спаси меня, спаси, Бог!106107

Январь 1986 (Приводится по изданию:

«Александр Башлачёв. Стихи». М.: Х.Г.С., 1997)

В одной из редакций эта строка имеет вид: «Но хоть жалейте, но до утраты». Звучит на записи у А. Агеева от 18 января 1986 года (Москва).

На записях слышится — «по ми» (т. е. «по мне», старослав.).

В более ранней редакции после этой строфы следовала еще одна: «На фронтах мировой поэзии /Люди честные все святы./ Я не знал где искать Россию,/А Россия есть росс и ты!» В частности, звучит на записи у А. Агеева от 18 января 1986 года (Москва).

В более ранней редакции две последние строфы следовали в обратном порядке.

Башлачёв однажды подписал свою фотографию из серии тех, что делал Георгий Молитвин, последними двумя строками этого текста. Автограф выглядит так: «Я за всё говорю: Спасибо!/ Ох, спаси меня/ Спа-си-Бог!»

Верка, Надька, Любка113

Когда дважды два было только четыре,

Я жил в небольшой коммунальной квартире. Работал с горшком, и ночник мне светил,

Но я был дураком и за свет не платил.

Я грыз те же книжки с чайком вместо сушки, Мечтал застрелиться при всех из Царь-пушки, Ломал свою голову в виде подушки.

Эх, вершки-корешки! От горшка до макушки Обычный крестовый дурак.

— Твой ход, — из болот зазывали лягушки.

Я пятился задом, как рак.

Я пил проявитель, я пил закрепитель,

Квартиру с утра превращал в вытрезвитель,

Но не утонул ни в стакане, ни в кубке.

Как шило в мешке — два смешка, три насмешки Набитый дурак, я смешал в своей трубке И разом в орла превратился из решки.

И душу с душком, словно тело в тележке,

Катал я и золотом правил орешки.

Но чем-то понравился Любке.

Муку через муку поэты рифмуют.

Она показала, где раки зимуют.

Хоть дело порой доходило до драки —

Я Любку люблю! А подробности — враки.

Она даже верила в это сама.

Мы жили в то время в холерном бараке — Холерой считалась зима.

И Верка-портниха сняла с Любки мерку —

Хотел я ей на зиму шубу пошить.

115 Иногда автор называл эту песню «Исповедь весеннего рака».

Но вдруг оказалось, что шуба — на Верку. Я ей предложил вместе с нами пожить.

И в картах она разбиралась не в меру — Ходила с ума эта самая Вера.

Очнулась зима и прогнала холеру.

Короче стал список ночей.

Да Вера была и простой и понятной,

И снегом засыпала белые пятна,

Взяла агитацией в корне наглядной И воском от тысяч свечей.

И шило в мешке мы пустили на мыло. Святою водой наш барак затопило.

Уж намылились мы, но святая вода На метр из святого и твердого льда.

И Вера из шубы скроила одьяло.

В нем дырка была — прям так и сияла. Закутавшись в дырку, легли на кровать И стали, как раки, втроем зимовать.

Но воду почуяв — да сном или духом —

В матросской тельняшке явилась Надюха.

Я с нею давно грешным делом матросил, Два раза матрасил, да струсил и бросил.

Не так молода, но совсем не старуха, Разбила паркеты из синего льда.

Зашла навсегда попрощаться Надюха,

Да так и осталась у нас навсегда.

Мы прожили зиму активно и дружно.

И главное дело — оно нам было не скучно. И кто чем богат, тому все были рады.

Но все-таки просто визжали они,

Когда рядом с ритмами светской эстрады Я сам, наконец, взял гитару в клешни.

Не твистом свистел мой овраг на горе.

Я все отдавал из того, что дано.

И мозг головной вырезал на коре:

Надежда плюс Вера, плюс Саша, плюс Люба

Плюс тетя Сережа, плюс дядя Наташа...

Короче, не все ли равно.

Я пел это в темном холодном бараке,

И он превращался в обычный дворец.

Так вот что весною поделывают раки!

И тут оказалось, что я — рак-отец.

Сижу в своем теле, как будто в вулкане.

Налейте мне свету из дырки окна!

Три грации, словно три грани в стакане.

Три грани в стакане, три разных мамани,

Три разных мамани, а дочка одна.

Но следствия нет без особых причин.

Тем более, вроде не дочка, а сын.

А может — не сын, а может быть — брат,

Сестра или мать или сам я — отец,

А может быть, весь первомайский парад!

А может быть, город весь наш — Ленинград!..

Светает. Гадаю и наоборот.

А может быть — весь наш советский народ.

А может быть, в люльке вся наша страна!

Давайте придумывать ей имена.

Январь 1986 (Приводится по изданию: «Александр Башлачёв. Стихи». М.: Х.Г.С., 1997)

Всё будет хорошо

Как из золота ведра каждый брал своим ковшом Всё будет хорошо

Ты только не пролей Страшно, страшно А ты гляди смелей Гляди да веселей

Как из золота зерна каждый брал на каравай Всё будет хорошо Велика казна Только, только

Ты только не зевай, бери да раздавай

Но что-то белый снег116 в крови Да что-то ветер за спиной Всем сестрам — по любви Ты только будь со мной Да только ты живи

Только не бывать пусту

Ой да месту святому

Всем братьям — по кресту виноватому

Только, только подмоги не проси

Прими и донеси

И поутру споет трубач Песенку твоей души Всё будет хорошо Только ты не плачь Скоро, скоро Ты только не спеши Ты только не спеши

Январь 1986

(Приводится по авторской распечатке,

30 апреля — 1 мая 1986)

116 Согласно изданию «Александр Башлачёв. Стихи», в более позд ней редакции - «свет».

На жизнь поэтов

Поэты живут. И должны оставаться живыми.

Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.

Поэты в миру оставляют великое имя, затем, что у всех на уме — у них на языке.

Но им всё трудней быть иконой в размере оклада. Там, где, судя по паспортам — все по местам.

Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада, по чистым листам, где до времени — всё по устам.

Поэт умывает слова, возводя их в приметы, подняв свои полные вёдра внимательных глаз.

Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.

И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, ещё раз!

Как вольно им петь. И дышать полной грудью

на ладан...

Святая вода на пустом киселе неживой.

Не плачьте, когда семь кругов беспокойного

лада

пойдут по воде над прекрасной шальной

головой.

Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.

Прорвётся к перу то, что долго рубить и рубить топорам. Поэты в миру после строк ставят знак кровоточил.

К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.

Поэты идут до конца. И не смейте кричать им

— Не надо!

Ведь Бог... Он не врёт, разбивая свои зеркала.

И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада глядят Ему в рот, разбегаясь калибром ствола.

Шатаясь от слёз и от счастья смеясь под сурдинку, свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.

В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.

Вот тогда и поймём, что цветы им, конечно, к лицу.

Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.

А что там было в пути? Метры, рубли...117 Неважно, когда семь кругов беспокойного лада позволят идти, наконец, не касаясь земли.