Помогать капитан Валдайцев никому не собирался и потому задал типично чекистский вопрос.

— Известны ли вам близкие связи Нуреева?

— Что вы имеете в виду? — не поняла Роза.

— Его друзья, подруги… Короче говоря, круг общения.

— Поклонников и поклонниц было множество, а вот друзей, к великому сожалению, не было. Единственным по-настоящему близким человеком Рудольфу был Пушкин.

— Кто-о?

— Пушкин. Точнее, Александр Иванович Пушкин — он был педагогом брата в училище. Насколько мне известно, Пушкин продолжал с ним заниматься и в театре. Пушкина Рудольф любил и уважал, как никого на этом свете… Других, как вы говорите, близких связей я не знаю.

Как вы понимаете, Александра Пушкина немедленно вызвали в Большой дом и учинили довольно продолжительный допрос. Трудно сказать, чем руководствовался следователь, задавая нелепейший по своей сути вопрос (скорее всего, его так учили), но он его задал.

— Вы знаете Рудольфа Нуреева?

— Конечно, знаю, ведь он был моим учеником. Три года Рудольф занимался в моей группе в училище, а после поступления в театр регулярно посещал мой класс усовершенствования солистов театра.

— И что вы можете о нем сказать?

— Талантливейший человек! Таких одаренных людей я никогда не видел. К тому же, он очень упорный и целеустремленный парень. За три года окончить полный курс хореографического училища, в тот же год стать солистом одного из популярнейших театров мира, станцевать ведущие партии в десяти спектаклях, стать лауреатом конкурса в Москве, а затем и на фестивале в Вене — согласитесь, что такое далеко не каждому по плечу. А если учесть и жуткую травму, которую получил на одной из репетиций, то можно себе представить, какой ценой давались Рудольфу все эти достижения.

— Травма? Что за травма?

— Он подвернул ногу и не мог ходить. Жил он тогда в общежитии, ухаживать за ним было некому, и мы с женой взяли его к себе. Относились к нему, как к родному и близкому человеку. Он нам платил тем же. Мы так привыкли друг к другу, что даже когда Рудольф получил комнату, то переезжать туда не стал, а поселил в ней сестру. Так мы и жили, можно сказать, одной семьей до самого отъезда Рудольфа на гастроли в Париж.

— А что вы можете сказать о его характере?

— Вспыльчивый, но отходчивый. Он из тех одаренных людей, которые требуют индивидуального подхода. Я это понимал, и, видимо поэтому никаких проблем в общении с Рудольфом у меня не было.

— Почему, по вашему мнению, Нуреев решил изменить Родине и остался за границей? Ведь в театре его не зажимали, а наоборот, выдвигали, на конкурсы и фестивали посылали, за границу отпускали, комнату в Ленинграде дали… Чего ему не хватало?

— Вы правы, внешне все было нормально. Но никто не знает, что творилось в его душе… Я думаю, что решение остаться за границей Рудольф принял в состоянии аффекта, вызванного совершенно неожиданным изменением его маршрута.

Александр Иванович прекрасно понимал, где находится и с кем беседует, поэтому не стал называть вещи своими именами. «Изменение маршрута» звучит достаточно завуалированно, а на самом деле была бездарнейшим образом подготовленная акция по доставке Нуреева в Москву и, не исключено, преданию его суду. Теперь, по прошествии сорока лет, когда совершенно секретные документы стали достоянием гласности, это не вызывает никаких сомнений.

Так что же натворил один из самых талантливых танцовщиков Кировского театра? Какие он выдал секреты, какие продал тайны, чем подорвал могущество надежды прогрессивного человечества, великого и грозного Советского Союза?

Ответы на эти вопросы есть. Они — в объяснительных записках и протоколах допросов артистов, рабочих и представителей администрации Кировского театра.

Под таким заголовком десятка два газет, разумеется, западных, рассказали тогда о совершенно неожиданном поступке Нуреева. На самом же деле никаких прыжков не было, ни о какой свободе он не думал и руководствовался только одним — страхом, жутким страхом оказаться в лапах КГБ. И хотя на дворе была так называемая «оттепель», Рудольф прекрасно понимал, что означает изменение его маршрута, что в лучшем случае его ждет увольнение из театра, а в худшем — тюремная камера, ведь от статьи 121-й ему не отвертеться, а это лишение свободы на срок до пяти лет. Так что выбирал он свободу не в политическом, в чисто физическом смысле слова — он не хотел жить за решеткой. Не будем лукавить, оставаясь на Западе, Нуреев выбирал и другую свободу — свободу общаться с кем угодно и сколько угодно, причем, в чисто сексуальном смысле слова. Уже в те годы геи на Западе любили друг друга, никого и нечего не опасаясь, а в Советском Союзе специально для них существовала 121-я статья Уголовного кодекса РСФСР.

А теперь — об операции, проведенной сотрудниками КГБ. Началась она 15 июня, когда в посольство СССР во Франции вызвали директора театра Георгия Коркина и сотрудника КГБ Виталия Стрижевского, который числился заместителем руководителя гастрольной поездки.

Вот что рассказал об этом следователю сам Коркин. Кстати говоря, в Большой дом он явился уже как бывший директор. И хотя Георгий Михайлович в цепочке безответственных лиц, занимавшихся вывозом Нуреева, был самым последним, наказали, как водится, прежде всего «стрелочника».

— Гастроли в Париже заканчивались 15 июня, а 16-го утром мы должны были вылететь в Лондон. И вдруг, в последний день пребывания во Франции, ни свет, ни заря меня вызвали в посольство. Именно вызвали, а не пригласили! Вместе со мной затребовали и Стрижевского. Примчались, ждем… Я-то думал, что будут хвалить за успешные выступления, а нам объявили, что есть решение Москвы (именно так и сказали — Москвы, а не министра культуры или кого-либо еще) о немедленном откомандировании Рудольфа Нуреева в Советский Союз. Я пытался возражать, говорил, что Нуреев блестяще танцевал в Париже, что о нем писали все французские газеты, что его с нетерпением ждут в Лондоне, что его отсутствие скажется на выступлениях всей труппы, но мне в категорической форме заявили, что это решение окончательное и обсуждению не подлежит.

— И как вы действовали?

— Так, как мне велели. А сценарий, должен вам сказать, был довольно странный: мне было предложено объявить об этом решении в аэропорту, в тот момент, когда вся труппа будет проходить паспортный контроль перед посадкой на лондонский самолет. Я считал, что это неразумно, что это не только повергнет в шок самого Нуреева, но и может вызвать международный скандал — ведь вокруг огромное количество иностранцев, и мы не в Шереметьеве, а в Ле-Бурже. Но меня никто не слушал.

Рано утром вся труппа отправила свой багаж на лондонский рейс, среди прочих были и чемоданы Нуреева. В них, кстати, ничего не было, кроме театральных костюмов и… игрушек. Да-да, детских игрушек! Судя по всему, в родительском доме их не хватало, и теперь Рудольф восполнял для себя этот недостаток.

Перед выходом на летное поле я вызвал Нуреева из очереди и сказал, что его срочно отзывают в Москву для участия в очень важном концерте. С ним летит один из администраторов, переводчица и двое рабочих сцены. «Этого не может быть!» — воскликнул Нуреев. Ему сразу сделалось плохо, он сильно побледнел, ослаб и едва не упал. Подбежали наши люди, стали его успокаивать, станцуешь, мол, в Москве и прилетишь в Лондон, но Нуреев, казалось, ничего не слышит.

— Да-да, его состояние было близко к обморочному, — подтвердил Виталий Стрижевский. — Потом он пришел в себя, говорил, что не хочет в Москву, что хочет быть с труппой и должен выступать в Лондоне. Мы просили его взять себя в руки, понять, что Москва есть Москва и мы ничего сделать не можем, что концерт в столице очень представительный, что билет на рейс Москва — Лондон для него уже заказан… На какое-то мгновенье он в это поверил, стал сетовать, что его костюмы улетают в Лондон и в Москве ему не в чем будет танцевать. Тем временем заканчивалась посадка на лондонский самолет и Нуреев попросил разрешения попрощаться с труппой. Вместе с работником посольства Романовым я проводил его к самолету, он со всеми тепло попрощался — и мы вернулись в зал ожидания. В мою задачу входило обеспечить посадку Нуреева в самолет Аэрофлота, а потом догонять труппу.