— Известно ли Вам, что вторая жена Вашего отца тоже еврейка? Ведь Кагановичи евреи?
— Ничего подобного. Да, Каганович еврей. Но вторая жена моего отца была русской. Его первая жена грузинка, вторая — русская. Все!
— Разве фамилия его второй жены не Каганович?
— Нет, нет! Все это слухи. Чепуха.
— Каково Ваше мнение по вопросу о том, что гражданское население и прежде всего красных комиссаров призывают сжигать все те места, которые они оставляют, ожигать все запасы? Это же вызовет голод, это же ужасное бедствие, которое постигнет все советско-русское население.
— Когда Наполеон вошел в Россию, делалось то же самое. Скажу откровенно, я считаю это правильным. Почему именно? Потому что мы враги. Надо бороться, а в борьбе все средства хороши.
— Сделает ли правительство с Москвой то, что было сделано во времена Наполеона?
— В борьбе все средства хороши! Но почему вы так убеждены, что непременно возьмете Москву? Надо же, как вы уверены!
— Известно ли Вам о речи, произнесенной по радио Вашим отцом?
— Впервые слышу.
— Что сказал отец напоследок, прощаясь с Вами 22 июня?
— Иди, воюй!
— Женаты Вы или еще холостяк?
— Да, я женат.
— Есть ли у Вас дети?
— Одна дочь. Ей три года. (На самом деле у него был пятилетний сын Евгений, рожденный, правда, в так называемом гражданском браке. — Б. С.)
— Не хотите ли Вы, чтобы мы известили жену, что Вы попали в плен?
— Не нужно… А впрочем, если хотите, то сообщайте. Мне все равно.
— Не думаете ли Вы, что семья из-за этого пострадает? Разве это позор для солдата попасть в плен?
— Мне стыдно! Мне стыдно перед отцом, что я остался жив.
— Но ведь не только перед отцом, но и перед женой!
— Жена — это безразлично.
— Неужели в России семейная жизнь настолько безразличная вещь? Неужели жена не беспокоится о Вас?
— Конечно, беспокоится… Я ее очень уважаю. Я ее очень люблю! Но то, что я в плену и что жив — это позор.
— Убежит ли Ваша жена из Москвы вместе с красным правительством? Возьмет ли ее Ваш отец вместе с собой?
— Может быть, да. А может быть, нет.
Жуткий ответ… И что самое главное, абсолютно правдивый. Чтобы в этом убедиться, достаточно обратиться к хорошо известным воспоминаниям Светланы Аллилуевой. Вот что она, в частности, пишет.
«Яша жил в Тбилиси довольно долго. Его воспитывала тетка, сестра его матери, Александра Семеновна. Потом юношей, по настоянию своего дяди Алеши Сванидзе, он приехал в Москву, чтобы учиться. Отец встретил его неприветливо, а мама старалась его опекать… Яша всегда чувствовал себя возле отца каким-то пасынком, но не возле моей мамы, которую он очень любил.
Первый брак принес ему трагедию. Отец не желал слышать о браке, не хотел ему помогать, и вообще, вел себя, как самодур. Яша стрелялся у нас на кухне, рядом со своей маленькой комнаткой, ночью. Пуля прошла навылет, но он долго болел. Отец стал относиться к нему из-за этого еще хуже.
После этого Яша уехал в Ленинград и жил там в квартире у дедушки Сергея Яковлевича Аллилуева. Родилась девочка, но она вскоре умерла, а его брак распался…
В 1935 году Яша приехал в Москву и поступил в Военную артиллерийскую академию. Примерно через год он женился на очень хорошенькой женщине, оставленной ее мужем. Юля была еврейкой, и это опять вызвало недовольство отца. Правда, в те годы он еще не высказывал свою ненависть к евреям так явно — это началось у него позже, после войны, но в душе он никогда не питал к ним симпатии.
Но Яша был тверд… Он любил Юлю, любил дочь Галочку, родившуюся в 1938 году, был хорошим семьянином и не обращал внимания на недовольство отца…
Яша ушел на фронт на следующий же день после начала войны, и мы с ним простились по телефону. Их часть направили туда, где царила полнейшая неразбериха — на запад Белоруссии, под Барановичи. Вскоре перестали поступать какие бы то ни было известия.
Юля с Галочкой оставались у нас. Неведомо почему, всех нас отослали в Сочи. В конце августа я говорила с отцом по телефону. Юля стояла рядом, не сводя глаз с моего лица. Я спросила его, почему нет известий от Яши, и он медленно и ясно произнес: «Яша попал в плен». И, прежде чем я успела открыть рот, добавил: «Не говори ничего его жене пока что…»
Но отцом руководили совсем не гуманные соображения по отношению в Юле: у него зародилась мысль, что этот плен неспроста, что Яшу кто-то умышленно «выдал» и «подвел», и не причастна ли к этому Юля…
Когда мы вернулись к сентябрю в Москву, он мне сказал: «Яшина девочка пусть останется пока у тебя… А жена его, по-видимому, нечестный человек, надо будет в этом разобраться».
Юля была арестована в Москве осенью 1941 года и пробыла в тюрьме до весны 1943 года, когда «выяснилось», что она не имела никакого отношения к этому несчастью, и когда поведение самого Яши в плену, наконец-то, убедило отца, что он не собирался сам сдаваться в плен…
Зимой 1943–1944 года, уже после Сталинграда, отец вдруг сказал мне в одну из редких наших встреч: «Немцы предлагали обменять Яшу на кого-нибудь из своих. Стану я с ними торговаться! Нет, на войне — как на войне…»
А недавно я видела во французском журнале статью шотландского офицера, якобы очевидца гибели Яши. К статьям подобного рода надо относиться осторожно — на Западе слишком много всяких фальшивок о «частной жизни» моего отца и членов его семьи. Но в этой статье похожи на правду две вещи: фото Яши, худого, изможденного, в солдатской шинели, безусловно, не подделка; и тот, приведенный автором факт, что отец тогда ответил отрицательно на официальный запрос корреспондентов о том, находится ли в плену его сын.
Это значит, что он сделал вид, что не знает этого — и тем самым бросил Яшу на произвол судьбы. Это весьма похоже на отца — отказываться от своих, забывать их, как будто их не было…»
Очень важное и очень точное наблюдение о психологии своего отца огласила Светлана Аллилуева: Сталин делал вид, что не знает о том или ином факте. Бывало и так, что он вроде бы спохватывался, наказывал тех, кто его своевременно не информировал, и исправлял положение. Но чаще всего в своей кажущейся слепоте и глухоте, как я уже говорил, он был убийственно последователен — причем, в самом прямом смысле этого слова. Применительно к Якову это проявилось наиболее ярко. Можно было не верить немецким листовкам с портретами старшего лейтенанта Джугашвили, можно было объявить фальшивками сообщения в газетах, но ведь в конце июля в руки Сталина попала подлинная записка, написанная рукой Якова. Самое удивительное, она сохранилась и до сегодняшнего дня лежала в личном архиве Сталина. Вот ее аутентичный текст:
«19.7.41.
Дорогой отец!
Я в плену. Здоров. Скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германию. Обращение хорошее. Желаю здоровья. Привет всем.
Изучив протоколы допросов, фашистское руководство потребовало доставить необычного пленника в Берлин. Сперва его поместили в Просткенский лагерь для военнопленных, где он находился под бдительным оком немецких спецслужб. Многочисленные допросы и «беседы по душам» ничего не давали: Джугашвили замкнулся, стал угрюмым и молчаливым. Причины у него, конечно, были: в очередной раз Якова подвела его доверчивость. Он достаточно откровенно отвечал на вопросы Ройшле, а тот, оказывается, спрятал под скатертью микрофон, записал всю их беседу, а потом так хитро смонтировал запись, что Яков предстал неистовым обличителем сталинского режима.
Эту пленку крутили на передовой и его голос слышали советские солдаты, а прямо на их головы немецкие самолеты сбрасывали листовки с призывом сдаваться в плен, тем самым следуя совету сына Сталина, «потому что всякое сопротивление германской армии бесполезно». Чтобы не было сомнений, что в их руках действительно сын Сталина, немцы сделали серию фотографий Джугашвили в окружении германских офицеров — и тоже сбросили на передовой. Само собой разумеется, что их опубликовали в газетах и журналах. Пропагандистская акция была в разгаре, а Джугашвили молчал. Немцев это не устраивало и они подослали ему «земляка» — грузинского эмигранта, члена, нацистской партии Тогонидзе. В папках «Смерша» есть донесение советского агента «Шмидта», который информировал органы госбезопасности о посещении этим грузинским нацистом Якова Джугашвили.