— Что это ты, тетка, — окликнул ее рабочий, — на пожар, что ли?

Баба с беспокойством оглянулась, но, увидев сплющенную старую рабочую кепку и заплатанную защитную рубашку студента, только передернула плечами.

— На пожар? Еще хуже, товарищок. Не слыхал разве сам? Седни храм наш золотой рвут этие нехристи! Ну, да беги-то ты, постреленок! — прикрикнула она на сына и поспешила дальше.

— Храм рвут? — удивленно поднял брови студент. — Какой? Неужели… Христа Спасителя?

В темных глазах рабочего отразился живой интерес. Он ускорил шаги и скоро, вслед за женщиной, оба подошли к большой толпе, стоявшей на набережной, против величественного храма Христа Спасителя. Стройная громада обреченного храма еще гордо высилась на небольшом холме у набережной. Высокие белые стены смелыми линиями поднимались вверх, где их покрывала могучая шапка великолепного золотого купола. Этот знаменитый в Москве купол был высшей точкой города, и старая, вековая колокольня Ивана Великого уступала пальму первенства новому собору. Но ненадолго — только на несколько десятилетий — ушел старый Иван Великий на второе место. Именно сегодня старое первенство, историческое право быть выше всего и выше всех в Великой Москве, возвращалось к старику. Могучий золотой купол соперника должен был сегодня лечь в развалинах у подножья белых стен.

Величественный храм Христа Спасителя — память победы над Наполеоном — давно уже был предназначен советской властью к сносу. Уже давно в нем не было служб, внутри-работали артели, вынося драгоценную утварь, снимая иконы и увозя все, что можно было там взять, оторвать, сломать, вытащить. Затем в громадные стены были заложены тысячи специальных патронов, и именно сегодня купол и часть стен должны были рухнуть. День и час готовящегося взрыва скрывались от населения, но рабочие, монтеры, подрывники, — все они рассказали, «по блату»[1], своим родным, те — дальше, и в результате к б часам вечера большая толпа, волнуясь и тихо переговариваясь, стояла у набережной. Наряд милиции пытался рассеять ее, но его усилия вызвали только больший интерес у проходивших мимо. Толпа росла. Вдали показались легкие танки войск НКВД.

Когда рабочий со студентом, следуя за женщиной, подошли к краю толпы, юноша заметил где-то знакомые лица и, кивнув своему случайному спутнику, отошел от него. Рабочий остался один. Он внимательно оглянулся вокруг, но, казалось, его мало интересовала величественная панорама бело-золотою храма, доживавшего свои последние часы и минуты. Острые его глаза пытливо вглядывались, подмечая выражение лиц. Он ловил, обрывки разговоров, стараясь понять реакцию разношерстной толпы, собравшейся на набережной.

— Гляди, гляди, Ванька, — плачущим голосом говорила пришедшая раньше него баба. — И не забудь, — остатний разок на наш золотой храм смотришь… Старым станешь, а этой минуты не забудешь.

Несмотря на увещевания матери, мальчуган неохотно вглядывался в храм. Ему казалось более интересным глядеть на конного милиционера, гарцевавшего перед толпой… Внимание всех было устремлено на торопливо выходившие из храма последние группы рабочих с инструментами.

— Скоро, видать, и ахнут… А не покалечат кого? Не… До нас не достанет, — раздавалось среди собравшихся.

На последнее — успокоительное — замечание сзади раздался уверенный молодой голос.

— Ясно, сюда не донесет! Там все рассчитано: только-только стены дрогнут и завалятся. Классически! Нужно ведь только купол этот проклятущий наземь сбить. На нем, говорят, золота наворочено, — прямо можно в Германии революцию сделать или испанцев выручить. За зря только народное богатство наверху гибнет.

Говорил молодой парень, веснушчатый и загорелый, с «полит-зачесом» а-ля Карла Марла, с круглым, полным самоуверенности и задора лицом. Около него стоял знакомый уже нам черноволосый студент.

— Сам ты проклятущий, — огрызнулась на его слова из толпы какая-то старуха.

— А ты чего, старая кляча, хайло раззявила? — грубо оборвал ее парень. — Помирать давно пора, а туда же лезешь…

— Я еще тебя, сукина сына, переживу… А только, как ты смеешь храм-то наш святой так хаять?

— Ежели он святой, так почему ангелы сверху не прилетят его спасать? — насмешливо откликнулся тот и оглянулся на своих спутников. К его удивлению, приятели — двое юношей и девушка — не поддержали его шутки.

— Брось, Петька, — вполголоса заметил один из них. — Верят

— ну и пусть себе. Не задирайся. Еще неприятностей наберешься.

Веснушчатый парень, на рубашке которого краснел значок КИМ-а[2], благодушно передернул плечами.

— Наплевать! Хотя, собственно, и верно: ни в рай, ни в коммуну за волосы не тащат. Если есть в печенке такой бзик

— в Бога веровать — ну и пусть.

— Ш-ш-ш-ш-ш! — недовольно зашипела на товарища девушка. Светло-голубые глаза с суровым упреком взглянули на комсомольца. Тонкие брови под синим беретом нахмурились.

— Ладно, ладно, Танька, — поспешно заговорил провинившийся. — Не буду больше, вот клянусь те святой яичницей! Только ты не ругайся: пусть уж лучше на меня купол этот святой свалится, чем ты крыть меня будешь.

Приятели засмеялись и повернулись к собору. Баба еще раз тихо сказала сыну:

— Гляди, Ванька. В Рассее такого никогда больше не будет.

В ее голосе что-то дрогнуло. Она подняла край грязного фартука и вытерла им свои глаза. Мальчуган с удивлением посмотрел на нее.

— Чего это ты, мамка?

Почему-то внезапно, как порывом ветра, задуло все разговоры. Глаза толпы с испугом и напряжением устремились на величественную громаду собора, словно никто не мог поверить, что ей скоро суждено обратиться в груду мусора. Освещенный вечерним мягким солнцем бело-золотой храм стоял, казалось, несокрушимо. Но вот в тихом воздухе родился какой-то неясный гул, словно откуда-то донесся звук очень отдаленного грома. Из высоких узких окон показались, словно вспышки орудийного дыма, белые облака. Одна из громадных, блестевших в солнечном свете стен внезапно дала зияющую трещину. Тотчас же причудливые черные змеи новых трещин поползли по другим стенам. Что-то непреодолимое дрогнуло и закачалось. Словно гул приближающегося поезда донесся от храма. Сияющий, величественный купол медленно, словно торжественно, наклонился одной стороной и вдруг все загремело и загрохотало. Стены храма осели, купол, ломаясь на части, сорвался вниз, и громадные тучи белой пыли клубами взвились кверху и в стороны, закрыв трагическую картину.

В толпе обнажили головы. Кое-где послышался плач. Многие крестились и стали на колени. Все молчали, словно присутствовали при опускании гроба в могилу. Рабочий в кепке с величайшим интересом наблюдал за выражением лиц в толпе и реакциями собравшихся, когда кто-то хлопнул его по плечу.

— А ты тоже, товарищок, шапку бы снял. Видишь сам — горе всенародное.

Какой-то старик с котомкой за плечами произнес эти слова медленно и тихо. Рабочий с удивлением оглянулся и увидел вокруг себя угрюмые и даже угрожающие взгляды. Он чуть пожал плечами, перемигнулся с комсомольцем понимающим взглядом и послушно снял кепку.

Бело-бурое облако ползло на толпу. Та стала медленно отступать назад, к Москворецкому мосту. Другие зрители начали расходиться в стороны. Милиционеры закричали, поддерживая порядок и движение. Все сразу зашумело и заговорило… Когда отступившие в стороны и назад люди обернулись, то над снижавшимися клубами пыли уже не было видно гордого могучего храма. Только две стены наполовину возвышались среди кучи обломков, на которых кое-где блестело золото купола — одного из величайших в мире.

Группа молодежи, отбежавшая вместе с рабочим к мосту, молча смотрела на развалины, казавшиеся каким-то живым великаном, который упал, но вот-вот поднимется в прежнем величии.

— Ишь ты, — с каким-то уважением сказал веснушчатый комсомолец. — Эк его чебурахнуло. Классически! Словно бомбой с самолета!